Я намеревался начать свое надгробное слово с рассказа о похоронах нашей матери, состоявшихся в Вашингтоне пятнадцатью годами раньше. Тогда я пытался испечь в честь матери кихелах, печенье из Старого Света, чтобы угостить родственников на поминках. Мои кихелах выглядели отлично, а пахли и вовсе замечательно, однако, увы, были совершенно безвкусными: я в точности следовал ее рецепту, но забыл положить сахар! Джин всегда была мила и великодушна, и историю эту я задумал рассказать, чтобы подчеркнуть приятные черты характера сестры, сказав, что если бы я пек кихелах для нее, то ни за что не забыл бы про сахар.

Но, хотя я приехал на панихиду, чувствуя себя собранным и не осознавая особенно глубокой скорби, я совершенно сломался еще в начале своей речи и вернулся на место, не окончив ее.

Мое место было в первом ряду, так близко к простому деревянному гробу сестры, что я мог бы коснуться его рукой. Когда на кладбище внезапно налетел порыв сильного ветра, я краем глаза увидел, что гроб начал шататься. Несмотря на всю свою рациональность, я не мог отделаться от странной мысли, что моя сестра пытается выбраться из гроба, и мне пришлось бороться с инстинктивным желанием броситься бежать прочь с кладбища. Весь мой опыт общения со смертью, все пациенты, которых я сопровождал до самого конца, вся моя отстраненность и рациональность в работах на тему смерти – все это испарилось в присутствии моего собственного ужаса.

Это событие потрясло меня. Я десятилетиями пытался понять и облегчить свой страх смерти. Я отыгрывал этот страх в романах и рассказах, проецировал его на вымышленных персонажей. В романе «Шопенгауэр как лекарство» Джулиус, руководитель группы, объявляет, что у него обнаружили смертельное заболевание, и члены группы пытаются утешить его. Одна из них, Пэм, старается подбодрить Джулиуса, цитируя отрывок из мемуаров Владимира Набокова «Память, говори», где он описывает жизнь как «щель слабого света» между двумя одинаковыми вечностями тьмы – одной до рождения, а другой после смерти.

Филипп, двойник и последователь Шопенгауэра, сразу же реагирует в своей обычной снисходительной манере.

– Эта мысль, – неожиданно вмешался Филип, – показалась утешительной и Шопенгауэру, у кого Набоков, без сомнения, ее позаимствовал. Шопенгауэр говорит, что после смерти мы будем тем же, чем были до рождения, и далее доказывает невозможность существования двух видов небытия.

Пэм, злящаяся на Филиппа, говорит:

– Скажите пожалуйста! Видите ли, Шопенгауэр однажды заметил нечто похожее. Подумаешь, какая важность.

Филипп прикрывает глаза и начинает читать наизусть:

– «Неожиданно, к своему изумлению, человек замечает, что после многих тысяч лет небытия он снова живет на свете; какое-то время он существует, и потом снова наступает такой же длительный период, когда он не должен существовать». Я многое помню наизусть из Шопенгауэра – это третий абзац трактата «К учению о ничтожности существования». Как по-твоему, это достаточно «похоже»?

Я цитирую этот отрывок из-за того, что в него не вошло: а именно, что корни утверждений и Шопенгауэра, и Набокова восходят к Эпикуру. Этот древнегреческий философ утверждал, что главный источник человеческих несчастий – это вечный и вездесущий страх смерти. Чтобы облегчить этот страх, Эпикур разработал ряд мощных нерелигиозных аргументов для учеников своей школы в Афинах и настаивал, чтобы они зазубривали их так, как иные зазубривают катехизис.