Вскоре после Петра и Павла, когда все поля уже голубели от васильков, наступило неприятное длительное ненастье. Места, в которых Рейневан и Ютта привыкли предаваться любовным утехам, превратились в грязные болота. Настоятельница какое-то время посматривала, как влюбленные кружат под аркадами монастырского сада, как смотрят друг другу в глаза, чтобы наконец расстаться и разойтись. Однажды вечером, совершив в аббатстве некоторые реорганизации по размещению монахинь, она вызвала их к себе. И провела в келью, выскобленную, вымытую и украшенную цветами.

— Здесь вы будете жить, — сухо известила она. — И спать. Оба. С этого часа. С этой ночи.

— Благодарим тебя, мать.

— Не благодарите. И не теряйте времени. Hora ruit, redimite tempus[285].

Пришло лето. Жаркое лето 1428 года.

Неутомимый садовник неутомимо приносил все новые и новые сплетни. Капитуляция Яна Колды и потеря слёнзанского плацдарма, рассказывал он, растаптывая вытащенных из гнезд голеньких мышат, взбесили гуситов. В середине июля, в четверг после святой Маргариты, сироты в порядке реванша быстрой вылазкой напали и захватили Еленью Гуру, спалив город дотла.

Хоть это отняло у него немного больше времени, садовник принес также слухи из Чехии, вести, которых Рейневан и Самсон ожидали с нетерпением. Гейтман Нового Пражского Града, Велек Кудельник из Бжезницы, рассказывал садовник, сдирая дерьмо с вил, около святого Урбана ударил на страну баварцев. Гуситы сожгли Мосбах, резиденцию пфальцграфа Оттона, по долине реки Нааб дошли аж до Регенсбурга. Полностью разграбили и совершенно разрушили цистерцианское аббатство в Вальдербахе. С телегами, полными награбленного добра, вернулись в Чехию, оставив за собой пепелища.

Примерно в то же время, рассказывал садовник, ковыряя в носу и внимательно рассматривая извлеченное содержимое, Табор, чтобы выбить дурь из головы князя Альбрехта, вошел с диким рейдом в Ракусы. Сжигая, опустошая, грабя и не встречая сопротивления, табориты дошли до самого Дуная. И хоть лишь небольшой кусок отделял их от Вены, огромную реку форсировать они не смогли. И только демонстрации ради немного погрохотали с левого берега. Погрохотали и ушли.

— Наверно, — бросил Самсону Рейневан, — и наш Шарлей там был. И демонстрировал.

— Наверняка, — зевнул гигант, почесывая ногтями шрам на голове. — Не думаю, чтобы в Константинополь он отправился без нас.

Накануне святого Иакова настоятельница снова вызвала Рейневана к себе.

На сей раз она читала «Книгу Божеского утешения» мэтра Экхарта, красивое и богатое издание.

— Ты давно не был в церкви, — заметила она, поглядывая поверх очков. — Забежал бы как-нибудь, перед алтарем постоял на коленях. Подумал о том о сем. Обдумал то да се… Ах, правда, — подняла она голову, не дождавшись ответа. — У тебя нет времени. Вы заняты, ты и Ютта, страшно заняты. Ну что ж, понимаю вас и не осуждаю. Не всегда я была монашкой. В юности, стыдно признаться, мне тоже случалось активно воздавать почести Приапу и Астарте. И не раз мне казалось, что, будучи в объятиях мужчины, я оказываюсь ближе к Богу, чем в храме. Я заблуждалась. Однако это не мешает мне понимать тех, которым надо еще подождать, чтобы понять свою ошибку.