Моего друга Бэррингтона Каулза тогда не было в Эдинбурге. Он уехал на летние каникулы, и несколько месяцев я ничего о нем не слышал. Когда же вновь начались занятия, я получил от него телеграмму с просьбой закрепить за ним его прежние комнаты на Нортумберленд-стрит. Каулз также сообщил мне, каким поездом возвращается. Я встретил его на вокзале и был очень обрадован тем, что он весел и имеет здоровый вид.

Вечером, когда мы, сидя у камина, говорили о прошедшем лете, Каулз неожиданно сказал:

– Кстати, ты ведь меня еще не поздравил!

– С чем, дружище? – спросил я.

– Как? Уж не хочешь ли ты сказать, будто не слыхал о моей помолвке?

– Помолвке? Нет! Но я рад слышать это теперь и от всего сердца тебя поздравляю.

– Удивительно, что до тебя не дошли слухи. Очень странно. Ты помнишь ту девушку, которую мы видели в академии и которая нас обоих восхитила?

– Что? – воскликнул я, и во мне смутно зашевелилось какое-то недоброе предчувствие. – Она и есть твоя невеста?

– Я знал, что ты удивишься, – ответил Каулз. – Когда я гостил у своей старой тетки в Питерхеде, в Эбердиншире, туда приехали Норткотты. У нас оказались общие друзья, и мы познакомились. Слух о ее предыдущей помолвке был, как выяснилось, ложной тревогой. Ну а дальше… Ты представляешь себе, что бывает, когда встретишься с такой девушкой, как она, в таком месте, как Питерхед. Ты не подумай, – прибавил мой друг, – будто я поспешил, сделав ей предложение. Я ни секунды об этом не жалел. Чем дольше я знаю Кейт, тем больше ею восхищаюсь и тем сильнее люблю ее. Впрочем, я тебя представлю, чтобы ты мог составить о ней собственное мнение.

Я выразил удовольствие и постарался принять как можно более легкий, бодрый тон, но на сердце у меня было тяжело и тревожно. Трагическая судьба молодого Прескотта и слова Ривза постоянно вспоминались мне, и, хоть я не видел для этого достаточных оснований, мной овладевало боязливое недоверие к этой женщине. Может быть, у меня сложилось глупое предубеждение против нее, и впоследствии я невольно старался вписывать ее слова и поступки в мою чудовищную полуосознанную теорию – так, во всяком случае, говорят. Каждый волен иметь свое мнение, коль скоро оно сообразуется с фактами, о которых я рассказываю.

Через несколько дней я вместе с Каулзом нанес визит мисс Норткотт. Помню, что, когда мы шли по Эберкромби-плейс, наше внимание привлек пронзительный визг собаки. Оказалось, он доносился как раз из того дома, куда мы направлялись. Нас проводили на второй этаж, где я был представлен старой миссис Мертон, тетушке мисс Норткотт, и самой молодой леди. Она выглядела прекрасно, как всегда, и я не мог удивляться тому, что мой друг так ею увлекся. Лицо ее было чуть румянее обыкновенного, в руке она сжимала тяжелый хлыст, которым только что карала маленького скотч-терьера, чьи крики мы слышали с улицы. Теперь бедное запуганное животное жалось к стенке, жалобно скуля.

– Так значит, Кейт, – сказал Каулз, когда мы сели, – вы с Карло опять повздорили?

– На этот раз совсем немного, – ответила мисс Норткотт, обворожительно улыбаясь. – Он мой старый добрый дорогой друг, но иногда нуждается в исправлении. – Повернувшись ко мне, она прибавила: – Мы все иногда нуждаемся в нем, не так ли, мистер Армитедж? Как было бы полезно, когда бы нас наказывали не в конце жизни за все наши прегрешения сразу, а, как собак, за каждый проступок в отдельности! Это бы сделало нас осмотрительнее, вы не находите?