Сопротивление советской оккупации парадоксальным образом отождествляло коммунизм с культурой. Милан Кундера вспоминает об августе 68-го:
Лицом к лицу с вечностью русской ночи я пережил в Праге насильственный конец западной культуры именно так, как это представляли на заре современной эпохи, опирающейся на индивидуум и его разум, на плюрализм мышления и на терпимость. В маленькой стране я испытал конец Запада>58.
Если разгром «пражской весны» означает уничтожение Запада, то получается, что истинный Запад, как «счастливый союз культуры, творчества и жизни», как родина «мыслящего и сомневающегося «я» и характеризующегося культурным творчеством как выражением единого и неповторимого «я»>59, – и есть чехословацкий коммунизм с человеческим лицом. Получается, что между тоталитарным имперским Востоком и предавшим ради комфорта собственную культуру Западом оставалась одна «пражская весна» с ее культом личности и верой в возможность «разумного устройства мира».
В этом логическом построении отразилось противопоставление культуры и бытия, искусственной культуры и естественной аморфности, абстрактной идеи и реальной жизни.
Чехословацкий эксперимент был очередной попыткой воплотить идеальную концепцию в живое бытие. Но «пражская весна» погибла не под грузом внутренних противоречий – их она просто не успела накопить, – а в результате вмешательства грубой, идеологической силы.
Утопия не исчезла, а просто опять переместилась в сферу идей, гипотез, теорий – в будущее.
Страна слов. Эпилог
Представление о циклическом развитии истории вызывает досаду и приносит облегчение. Мысль о том, что все уже было, одновременно унижает и возвышает. С одной стороны, идея повторяемости лишает настоящее уникальности. С другой – цикличность напоминает о причастности к вечным основам бытия. Даже беглый взгляд на развитие российского общества услужливо предлагает аналогии – 60-е прошлого века, 60-е века позапрошлого… «Особенно восхищало то, что… уже не водили к пытке и не ссылали в Сибирь за каждое нескромное слово»>60. О каких 60-х это сказано? Похоже, о любых. Из 60-х 19-го столетия Добролюбов писал о 60-х 18-го, но мог иметь в виду и 60-е 20-го. Либеральные реформы Екатерины воодушевляли общественность не меньше хрущевских перемен, вызывая
благодарный восторг творческой интеллигенции: «И знать, и мыслить позволяешь, / И о себе не запрещаешь / И быль и небыль говорить»>61. Та оттепель тоже шла широким фронтом, рационализируя сельское хозяйство (Вольное экономическое общество) и выдумывая жанр сатирических объявлений за 200 лет до «Рогов и копыт» из «Литературной газеты» (журналы Новикова). И после оттепели также наступило безвременье, когда на десять лет в Сибирь отправился Радищев и в Шлиссельбургскую крепость – Новиков.
Еще разительнее параллели соседних веков – 60-е 19-го и 20-го столетий. Герцен пишет о «той письменной литературе, которая развилась с необыкновенной силой… после смерти Николая I. Это первые опыты… после тридцатилетнего молчания»>62. Здесь достаточно заменить одно имя собственное – и можно переносить свидетельство на сто лет вперед. «Современник» Некрасова – «Новый мир» Твардовского. Славянофильский «День» – русофильская «Молодая гвардия». Расцвет юмористики со «Свистком» и Козьмой Прутковым – юмор как доминанта стиля с клубом «Двенадцать стульев» и Евгением Сазоновым. В «Новом мире» господствовала эстетика Чернышевского («Прекрасное – есть жизнь»), и основной задачей искусства в 60-е XIX и 60-е XX веков признавалось служение обществу. Для усиления хронологической мистики: с разницей ровно в 100 лет появились две программные статьи – Чернышевского «Об искренности в критике» и Померанцева «Об искренности в литературе». Главным врагом искусства и там и тут объявлялись риторика и лакировка действительности. Общество обоих периодов возлагало надежды на естественные науки в применении к социальным проблемам, и сеченовские «Рефлексы головного мозга» читались как детектив, как через столетие публикации о генетике и кибернетике. Распространение народничества и торжество деревенской прозы ознаменовали следующие этапы – 70-е XIX и XX веков.