Кривое зеркало Китая с болезненной точностью отражало худший вариант советского режима. Пекин действовал так, как поступала бы Москва, если б Сталин по-прежнему лежал в Мавзолее.

Мао не поддержал кастровских барбудос, не одобрил политически мирного сосуществования, толкал Советский Союз к мировой войне во время кубинского кризиса, негодовал по поводу договора о нераспространении ядерного оружия, испытывал собственную атомную бомбу и, наконец, уничтожал интеллигенцию в культурной революции, ожесточенность которой привела к прямому военному столкновению на Даманском. Китай был абсолютным злом – именно потому, что он извратил абсолютное добро коммунизма.

Образ желтых варваров азиатского муравейника (Евтушенко писал о «новых монголах… у которых в колчанах атомные бомбы») преобладал в сознании советского человека того времени, чувствовавшего и свою ответственность за пекинских хунвэйбинов. Ведь Китай был грозной карикатурой на Советский Союз («Из чего можно заключить, что земля круглая? – Все помои, которые мы льем на запад, льются на нас с востока»). Даже комические обертоны китайской темы не скрывали предчувствия мирового тупика, к которому ведет конфронтация с Пекином («Сколько будет стоит бутылка водки в 2000 году? – Пять юаней»).

Но если в 60-е Россия с ужасом смотрела в правое зеркало, то было в это время у нее и левое – Чехословакия. Почти миллиардный полюс зла уравновешивался маленьким полюсом добра – Прагой.

Недолгая «пражская весна» демонстрировала другой гипотетический путь России, по которому она бы пошла, если б труп Сталина выносили из Мавзолея с большей решительностью.

Сама интенсивность политической реальности ставила перед Кремлем дилемму: Прага или Пекин, Запад или Восток, культура или культурная революция.

Чехословакия казалась решающим доказательством возможности победы коммунизма, «ключом к прогрессивной перестройке государственной системы в интересах человечества»^>80.

Спор о будущем России, о будущем коммунизма, о самой возможности его осуществления решался как семейное дело, внутри социалистического лагеря. Эта была идеологическая битва между добром и злом, выраженными в одинаковых марксистских терминах.

От правительства требовалось принять однозначное решение, но Кремль уклонился от него. Формой этого уклонения и стали танки в Праге.

Вместо того чтобы выбрать между китайской и чехословацкой моделями коммунизма, власти пошли на компромисс – сохранили статус-кво, заморозили существующее положение вещей. Жертвой этого компромисса стал коммунизм.

В апреле 68-го, подготавливая оккупацию Чехословакии, кандидат в члены Политбюро В. Гришин выдвигает новый лозунг: «Наша партия свято выполняет наказ Ленина: добиваться максимума осуществимого в одной стране для продвижения и развития дела мировой социалистической революции»^>8!.

«Максимум осуществимого» стал минимумом возможного, 60-е кончились, когда метафора «коммунизм» заменилась метафорой «империя». Советская культура вернулась в свое имперское состояние.

Империя для России, конечно, не новое слово. Проще всего его было услышать на окраинах, среди инородцев, которых после войны становилось все больше.