– … Коста… – выдохнул я при виде грека, возникшего на пороге, – как хорошо…

Приобняв меня, а потом и Саньку, он отстранился, заслышав грохот на втором этаже.

– Гиляй?

– Он… плох совсем, чуть не разума лишился, – спешу поделиться со старшим другом, – давеча перед зеркалом хохотал и рыдал. Как там…

– Дед был казак, – зачастил Санька ломающимся голосом, – отец сын казачий, а ты хуй собачий! И шарах кулаком по зеркалу! Кровища, осколки из руки торчат, а ему хоть бы што! За бутылку сперва, а потом как был – в стекле и кровище, так за голову себя схватил, и как завыл!

– А убрать зеркала? – тихохонько поинтересовался Коста, прислушиваясь к творимому наверху. Пьяным голосом дядя Гиляй пел про Стеньку Разина, сбиваясь с куплета на куплет безо всякой системы, затевая то плясать, то вроде как в такт песне долбася кулачищем деревянную межкомнатную перегородку.

– А-а… пробовали! – машу рукой безнадёжно, – Хуже только! Зацепился на этих зеркалах, и если нет их, искать начинает по другим домам. А это такой пиздец…

– Скверно… – грек задумался, потирая переносье, – очень скверно… это уже…

– Психиатрия, – закончил я за нево.

– На чём ещё… – Коста затуманился взглядом и защёлкал пальцами, подбирая полузнакомые слова, – фиксируется?

– Помимо Марии Ивановны и Нади? На казачестве. Для него это особенно болезненно – куча ж друзей и товарищей среди чубатых, да чуть ли и не родни. А тут такое!

– Ага… – подхватил брат, – эти, которые из «Собрания», они вроде как… не ожидаемо, но всю эту… массовку псевдопатриотическую, дядя Гиляй всегда презирал. А казаков идеализировал, што ли…

– Есть такое, – пробормотал Коста, кусая нижнюю губу, – черноморские чайки, десанты казаков на турецкое побережье – р-романтика! Но это были другие времена и другие…

Он замер на месте, бормоча што-то себе под нос и закатив глаза.

– Точно! – воскликнул он наконец, – Другие! Другие казаки, понимаете?!

– А-а… – затянул Санька, – ага! Не он хуй собачий, а они! Выродились!

Мотнув головой, Коста некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, и потопал наверх.

– Гиляй, брат…

Переглянувшись, мы обратились в слух, но кажется…

… Коста знает, што делает! Ну, оно и не удивительно – взрослый ж мужчина, наверняка не первый из дружков в такой ситуации, да и окружение такое же. Насмотрелся.

– Помыться, – озвучил Санька решительно, – и жрать!

– Есть, – поправляю ево.

– Есть я хотел вчера! – решительно отмахнулся он, – А сейчас уже – жрать!

Осторожно поднявшись наверх, заглянули в щёлочку и переглянулись успокоено – всё там как надо! Не шибко штобы и так… но лучше опекун, размазывающий слёзы по лицу и выговаривающийся другу, чем кулаком по зеркалу или пьяна стрельба из окна!

Дядя Фима нашёл нас в португальском трактире, бесцеремонно плюхнувшись рядом и положив на свободный стул широкополую шляпу.

– Да ви кушайти, кушайти, – махнул он рукой.

– Угум, – вымотанные донельзя, мы даже не удивляемся Бляйшману, который вроде как должен быть в Претории, а это ни разу не близко. Наворачиваем калду верде[30] так, што только за ушами трещит и пищит, а мозги работать – ну никак!