… похвалиться хотелось ещё больше. Фермер! Владелец собственной земли! Член капе… кооператива! Ну как тут…

Превозмогая судороги в пальцах и делая большое количество ошибок и помарок, справный мужик Серафим, некогда из Сенцово, выплёскивал на бумагу самое сокровенное.

Вспоминалось, как приехал он тогда в сопровождении чиновника, да со всеми нужными бумагами, и оказалось, што вся ета земля до самово окоёма – его… Несколько дней ходил будто и не сам, а кукла на верёвочках, какие на ярмарках бывают. Делал што-то, говорил, ел-пил, бабу свою как-то даже помял, но будто бы и не вполне сам.

А потом и поверил наконец… его это земля, отныне и навсегда! И слёзы как-кап… а и не стыдно было, только размазывал их по лицу с соплями вместе то рукавом, а то и просто ладонью. Параша тогда на нево посмотрела, да как рёву дала! Ревёт, а сама улыбается, и такое-то счастье в рёве етом!

Умылся он землицей етой, целовал ей, молился и обещал, што никогда-никогда… А потом лёг на землю, руки раскинул, и вот ей-ей, будто всю свою ферму и обнял, каждую травиночку, каждую твариночку.

Отмывался потом в мутноватой речушке, протекающей через ево ферму… ево! Мылся, да пил воду то с ладоней, а то прямо и так, и никогда ничево слаще ему не пилося…

Оделся, не вытираясь, встал во весь рост, и только тогда осознал наконец – ево эта земля! На веки вечные!

Навсегда в памяти осталось, как он обещает то ли себе, то ли за себя и всех потомков разом…

– Никогда больше!

Што именно, Серафим, наверное, даже затруднился бы объяснить. Ему казалось, што это настолько ясно-понятно… ан словами-то и не передать, это в сердце должно прийти.

Но он старался хоть и неумело, но передать это необыкновенное чувство корявыми своими словесами, через рвущие бумагу буковки. И проступали на желтоватых листах, выцветших от старости и солнца, образы голода по весне, приезда урядника в деревню, и вечно согнутая спина перед любой сошкой.

– … никогда больше!»

На Московском вокзале нас встретила красивая дама под тридцать, одетая эффектно и с большим вкусом, но несколько броско, как и положено актрисе со статусом этуали[75]. Довольно высокая как для женщины, держалась она просто, но очень величественно. Спутницы мои сразу заробели, да и я опустил глаза, кланяясь нарочито неловко.

– Афанасий Никитич поклон слал, Евгения Константиновна, – певуче протянул я, протягивая письмо с вежественным полупоклоном, полагающемся в таком случае. Будто отмерев после моих слов, девицы разом закланялись не ко времени, с выражением самой отчаянной надежды и опаски, застывших на молодых лицах. В их глазах, наверное, актриса была, да пожалуй и являлась, олицетворением самой Судьбы.

– Хм… – не говоря ни слова, женщина распечатала письмо, и пробежав его глазами, положила в рюдикюль, ни единым мускулом не показав заинтересованности.

– Успокойтесь, девочки, – красивым грудным голосом сказала она, видя волнение моих спутниц, – я вас не съем! Представьтесь, пожалуйста. Ну! Смелее!

Пища, срывая голоса и покрываясь пятнами, оробевшие девицы представлялись, а Евгения Константиновна благожелательно их выслушивала, самым естественным образом не встречаясь со мной взглядом.