1993, лето

В аэропорту мы определенно являли собой довольно странное зрелище. Может, конечно, это всего лишь мнительность и никто не обращал на нас внимания, но все же мне казалось, что наблюдательные пассажиры непременно обратили внимание на супружескую пару средних лет: оба с покрасневшими глазами, оба выглядят так, словно отчаянно нуждаются в отдыхе, но боятся подняться на борт самолета. Могло прийти в голову, что это страх полета. Но на самом деле для нас с Нэнси это был страх приземления – страх встречи с действительностью. До сих пор нам оставалось рисовать картину в своем воображении. А теперь предстояло увидеть тело нашего сына, который забежал вперед и испытал то, что мы с Нэнси должны были испытать до него.

Отправляясь в аэропорт, я взял из туалетного столика три открытки, которые Джонатан прислал нам: из Парижа, Ниццы и Севильи. Глянцевые, с блестящей поверхностью. Стремительный почерк, слова, которые мало что значили при первом прочтении, но впоследствии будут перечитываться вновь и вновь. Последнюю весточку мы получили из Севильи: на открытке был изображен купающийся в солнечном свете собор и на переднем плане туристы в конном экипаже. Откуда было этим туристам знать, что их лица навсегда запечатлеются в нашем сознании? Что, когда открытка скользнет к нам на порог, мы увидим их, а потом прочитаем слова, которые станут последними словами, сказанными нам сыном:

Дорогие мама и папа, я здесь уже два дня. Завтра уезжаю на побережье. Собираюсь сесть на паром до Танжера. С любовью, Дж.

Ни я, ни Нэнси не говорили по-испански, так что все бюрократические процедуры пришлось проходить с помощью нашего консульства в Хересе. А их было немало. Бумага за бумагой, и все следовало подписать, заверить печатью, прогнать через различные кабинеты и лишь потом можно будет отвезти нашего мальчика домой.

Сколько уже лет мы не видели Джонатана обнаженным, и вот он лежал перед нами, почти полностью голый, только гениталии прикрыты клочком ткани. Он выглядел безупречно. Смерть пощадила его черты, глаза закрыты – это несомненно наш сын. В консульстве нам сказали, что перед транспортировкой тело будет забальзамировано – этого требовали испанские законы. Я представлял себе технологию этого процесса, Нэнси тоже, но ни ей, ни мне не хотелось особо задумываться над этим.

Джонатан утонул, но лицо у него – чего я боялся – не распухло. Через всю левую руку, с внутренней стороны, шел длинный шрам. Я потрогал его пальцами. Нам объяснили, что это травма, полученная Джонатаном, когда произошел несчастный случай.

Я всхлипнул, совсем негромко, и все же не сдержал слез. Нэнси вздрогнула. Дрожь пробежала не только по ее плечам – охватила все тело. Она содрогалась от рыданий. Это длилось долго, очень долго. Что-то внутри нее переворачивалось, волна за волной. Ощущение было такое, словно ее подключили к электричеству, а штепсель не вынимался. Я обнял ее, пытаясь унять дрожь, но безуспешно. Но самым страшным было ее молчание. Полное молчание. Я попробовал было поднять ее и вывести на воздух, но она даже не пошевелилась. Лишь подалась вперед и взяла Джонатана за руку. Рука не гнулась. Не обвиться ей уже вокруг плеч матери. Мы заметили, что ладонь у Джонатана покраснела, кожа ободралась и вздулась как от ожога – в том месте, где он за что-то пытался уцепиться. Он цеплялся за жизнь, наш дорогой мальчик. Нэнси опустилась на колени и поцеловала его израненную руку, а я положил ладони ему на плечи. Стоявший рядом сотрудник консульства переступил с ноги на ногу. Да, это явно был наш сын, никаких сомнений, тем не менее мы должны были подписать бумагу, подтверждающую это. Похоже, он считал, что нам пора идти. А я, наверное, выглядел со стороны совершенно беспомощным, вот он и решил вмешаться: