– Уверен, что вы пользуетесь витаминами. А тут… – Он потряс баночкой. – Я отдам их недорого.

Людмила отошла от своего места, и вдруг над прилавком появилась её ладонь. Там, оказывается, в толстом стекле проделано отверстие.

Горохов сразу понял, что она хочет. Он подошёл к ней и, отвернув у банки крышку, вытряс ей на руку одно драже.

Но она руку не убрала. Тогда он вытряс ещё парочку, теперь она убирает руку и прямо все три драже закидывает в рот. И тут же говорит:

– Двадцать копеек.

– Что? – Не понял Горохов.

– Двадцать копеек, – повторяет она, тщательно выговаривая буквы.

– Но… В Соликамске такой полтора рубля стоит.

Она ничего не говорит ему в ответ. Просто стоит и ждёт.

– Может, хотя бы тридцать, – наконец робко предлагает он.

– Банка открыта, была бы запечатана, дала бы тридцать. – Сухо говорит женщина.

Сейчас идти по жаре куда-то и искать покупателя – нет, ему совсем не хочется. Смазливая бабёнка просто грабит его, понимая, что ему некуда деться.

И он говорит:

– Ну, хорошо, давайте двадцать.

Она делает жест рукой и снова просовывает её под стекло. Он кладёт ей на руку банку, с трудом сдерживая себя, чтобы не схватить её за руку. Интересно, как бы она верещала.

Людмила открывает банку, зачем-то нюхает содержимое. Затем зарывает крышку, идёт из кассы, берёт деньги и просовывает их под стеклом. Два гривенника. Старые и потёртые.

И говорит ему, опять натянув свою дежурную улыбочку:

– «Губахабанк» рад был сотрудничать с вами.

Да, жёсткая бабёнка. Не зря её торговка хлебом называла Проказой. Видно, женщина другую женщину видит без прикрас, без всякого отвлечения на ангельскую внешность, на которую обращают внимание мужчины.

Двадцать две копейки. Не разгуляешься особо, в «Столовой» он просидит все эти деньги до вечера. Нужно поискать чего-нибудь подешевле. Конечно, можно было купить еды и воды в какой-нибудь лавке, но ему нужно было поспать. И хорошо бы поспать под кондиционером или хотя бы под вентилятором. Горохов ещё плохо знал город. Знай он его лучше, он с главной улицы, на которой располагался банк, свернул бы направо, на запад, а не налево, в проулок, что вёл на восток.

Он остановился в тени. «Беляши». Забавное название, дверь открыта, оттуда пахнет едой. Плохой едой. Горелым жиром саранчи, пережаренным луком. В теньке у входа два наркота. Их трудно не узнать. Один вообще почти без сознания, сидит прямо на земле и кого-то ловит рукой, что-то щупает в воздухе, второй стоит у стены, монотонно покачиваясь, пустыми глазами смотрит на Горохова. Эти уроды настолько высохшие, что проказа на их мордах почти не селится. Этих двоих полынь прикончила уже давно, это пустые человеческие оболочки. Живут, только чтобы что-то украсть, пожрать на скорую руку и снова закинуться дурью. Губы у обоих чёрные, гниющие, значит, уже жуют стебли, самые ядрёные части растения. Там, где вот такие типы торчат у стен, нормальному человеку лучше не появляться. Такой ублюдок запросто выстрелит в спину за пару монет, за ботинки, за пыльник, за флягу воды, а уж за часы с термометром так не пожалеет и двух патронов.