Начало обескураживало. В гнетущем состоянии духа вернулся Делауро в благодатную тишь своей библиотеки, которая занимала самое большое помещение в епископском Дворце, но была без единого окна. Вдоль стен громоздились застекленные шкафы из красного дерева с ровными рядами книг. В центре стоял огромный стол с географическими картами, астролябией и другими мореходными приборами и пособиями. Посредине возвышался глобус с добавлениями и исправлениями, которые время от времени чертили на нем картографы, по мере того как увеличивался шар земной. В глубине залы находился простой письменный стол с чернильницей, перочинными ножами, индюшачьими перьями для письма, промокательной пудрой и вазой с единственной давно увядшей гвоздикой. Здесь царили полумрак, запах старых бумаг, прохлада и умиротворяющий покой музея.
В углу за письменным столом прятался шкафчик с закрытыми деревянными створками. Это было хранилище книг, запрещенных Святой Инквизицией и содержащих, согласно ее очистительному досмотру, «материалы еретические и зловредные, а также заведомо лживые истории». Никто здесь не имел допуска к этим книгам, кроме Каэтано Делауро, имевшего особое папское разрешение для борьбы с дьявольскими соблазнами и наваждениями, которые описаны в этих фолиантах.
Библиотека, столько лет служившая ему прибежищем, превратилась для него в сущий ад после того, как он увидел Марию Анхелу. Он перестал общаться со своими светскими и церковными единомышленниками и отводить душу в обсуждении с ними праведных дел, больше не участвовал в теологических диспутах, литературных конкурсах и музыкальных вечерах. Все его устремления свелись к тому, чтобы распознать злокозненный умысел дьявола. Только об этом он читал и размышлял пять дней и ночей подряд, прежде чем снова посетить монастырь. В понедельник, когда епископ увидел твердую поступь своего ученика, шедшего исполнять святой долг, он спросил:
— Как ты настроен, сын мой?
— Святой Дух окрылил меня, — ответил Делауро.
Он надел свою груботканую сутану, которая вселяла в него безоглядное упорство дровосека, и настроил себя на самый решительный лад. Все это не облегчило ему жизни. Тюремщица ответила с ухмылкой на его приветствие, Мария Анхела встретила его насупившись, а камера была насыщена тяжелым запахом прокисшей еды и неубранных экскрементов. На алтаре рядом с лампадкой перед Всевышним стоял нетронутый обед. Делауро взял миску и, зачерпнув похлебку из черной фасоли с прогорклым маслом, поднес ложку ко рту девочки. Она отвернулась. Делауро повторил еще раз, но ничего не добился. Тогда он сам попробовал фасоль и с гримасой отвращения проглотил ее не разжевывая.
— Ты права, — сказал он. — Гадость.
Девочка не обращала на него никакого внимания. Когда он принялся лечить ее воспаленную щиколотку, она содрогнулась от боли и не смогла скрыть слез. Он подумал, что боль ее смягчила, стал нежно утешать ее, как заправский пастор, и в конце концов осмелился освободить ее от ремней и дать ей возможность размять тело. Она с облегчением пошевелила затекшими руками и вытянула одеревеневшие ноги. И впервые подняла глаза на Делауро, смерила его взглядом, прицелилась, рванулась и бросилась на него, как дикий зверек. Тюремщица помогла ее усмирить и связать. До того как уйти, Делауро вынул из кармана сандаловые четки и повесил их Марии Анхеле на шею поверх ее африканских ожерелий.