— Чегой-то он делает? — удивилась Настя.

— Сосет молоко.

— У лошадки? Нешто она корова?

— Это его мама, — объяснил я.

— А хвостом отчего он крутит?

— Ну… хорошо потому что ему. Вкусно.

И тогда Настя повалилась в траву и начала смеяться тем счастливым и бездумно-ликующим смехом детей, от которого взрослым бывает очень хорошо и почему-то немножко грустно. Она смеялась и называла жеребенка «мошенником», и я опять мысленно увидел Антона Воронова — в рубахе нараспашку, неторопливо-внимательного, с хитроватой смешинкой в глазах…

У кузнечиков легко отпадали задние лапки, — с этим веселым народом было много беспокойной возни, — оттого я и не заметил, когда Настя подкралась к белой лошади. Та лягнула ее несильно, просто отпихнула копытом, но удар пришелся в грудь, и я плохо помню, как принес Настю к реке. Там все у нас и прошло, потому что я плескал одну пригоршню воды на Настю, вторую на себя. Потом мы долго сидели молча, опустив ноги в речку, и тогда Настя сказала:

— А знаешь, в чем она носит жеребенкино молочко? В черной резиновой сумочке! Я ее потрогала…

Вот и все. Я потому решил рассказать о Насте, что она в моей памяти странным образом связалась с колокольчиком, вернее — с его звоном на утренней заре. Это оттого, видно, что светлее и чудеснее Насти я ничего другого в то лето не встретил…

1956 г.