Это было, когда грачевские партизаны и сам он проходили госпроверку. Его допрашивал молоденький лейтенант-смершовец. В то время у таких, как Грачев, было принято спрашивать: «Как ты сдался фашистам», а не: «Как вы попали в плен». Нет, Грачев не испугался и не оскорбился, — он просто тихо заплакал и положил на стол свой потайной маленький браунинг. Лейтенант удивленно-внимательно поглядел на Грачева и каким-то трудным усилием руки пододвинул к нему оружие.

— Так, значит, вы попали тяжелоконтуженным? — спросил он, склоняясь над протоколом.

— Я ведь сказал, что нет, — возразил Грачев.

— Что нет? Как это нет? — шепотом заорал лейтенант. — Что, я не знаю, как попадали в плен, да?!

«Это же надо рисовать светло-розовым и золотым», — подумал Грачев, и Млечный Путь под потолком вагона двоился, рос и ширился, и Грачев не утирал слез…

1967 г.

Автобус взревел, расцвел малиновыми огнями и ушел. И сразу весь его облик показался мне нелепым и враждебным, — он мог быть куда красивей и обтекаемей, и кондуктор в нем была вздорной и бездушной мегерой, и шофер не протрезвел со вчерашнего выходного дня, и среди всех этих загородных пассажиров, оттеснивших меня, не было ни одной симпатичной физиономии!..

Я сошел в кювет и присел там под топольком-подростком. Шел девятый час, а солнце уже прогрело асфальт, и дорога знойно струилась вдали черным, густым ручьем.

— Не залез?

Это спрашивали меня. Сзади. Из-за куста ивняка. Удовольствия мало — вступать в разговор о своей собственной оплошности, но голос был радостный, звонкий, ребячий. Сквозь зелень веток на меня смотрели маленькие, черные глаза. Больше ничего не было видно — только глаза, будто созревшие зерна смородины, повисшие на кусте.

— А ты сам залез? — спросил я.

— Я-то залезла! Прямо в кабину! Да только папашка прогнал…

— Чего ж это он?

— Контролей боится. А ты их не боишься?

— Ну… когда как.

— А он каждый день! Так пужается, так пужается… Их страсть тут на его линии!

Было ясно: со мной разговаривала дочка шофера ушедшего автобуса. На секунду я представил себе этого человека. Он был кареглазый, словоохотливый… Рубаха на нем с открытым воротом… Ходит вперевалку, как все добродушные люди… Я всем телом повернулся к кусту и сказал:

— Ну чего ж ты там сидишь? Иди сюда.

— А я не сижу. Я стою тут! — отозвалась девочка и засмеялась моей ошибке.

— Все равно иди, — сказал я.

— Так я вся мокрющая, хоть возьми и выжми.

— Где же ты так намокла?

— А в лесу, когда бегла за папашкой.

— Да разве там нет у вас дороги?

— Больше не было. Одна только. А по ей он сам и шел…

Я встал и направился к кусту. Смородинки выросли, заблестели, но с места не тронулись. Лицо у девочки было круглое и смуглое, как ржаная коврижка; нос удивительно крохотный, с прозрачными крыльями; толстая, вороная косища смешно оттопыривалась как-то вбок; мокрый подол ситцевого платья прилип к прямым и тонким, как свечки, ногам.

Мы глядели друг на друга и смеялись — я тихо, а девочка в голос. Ей было не то пять с половиной, не то шесть лет.

— Так и не залез? — удивленно-радостно спросила она, а глаза пытали: «А ты меня не испугаешь тут чем-нибудь?»