Долгое время он не разговаривал со мной, лишь тащил по длинному коридору с несколькими дверьми. Боясь показаться строптивой, я даже головой почти не крутила, но все же кинула взгляд на кухню в глубине дома — безупречно чистую комнату, очень светлую, с перекинутым через край раковины полотенцем в цветочек.

Почему-то эта деталь особенно привлекла мое внимание. Маленькое изящное полотенце, с которым он наверняка обращался аккуратно, вытирая им чисто вымытую посуду… он… тот самый человек, который мучил меня, вырвал из нормальной жизни и бросил в ад. И при этом вытирал посуду, заботливо расставляя ее по местам каждый вечер. У меня создалось впечатление, что он живет в соответствии с четко заведенным распорядком, а наши истязания лишь часть его графика. Самое обычное дело в ряду прочих, а потом, в конце выходных, он как ни в чем не бывало вернется в бурлящий жизнью колледж, к своей работе.

В тот самый первый раз он отвел меня в библиотеку. Комната казалась громадной, с высокими потолками и дубовыми шкафами вдоль стен. Полки чуть ли не ломились под весом толстых томов. Каждый фолиант был вставлен в обложку грязно-белого цвета, так что я даже не могла прочитать что-нибудь на корешках. Правда, на них имелась маркировка. Следующие несколько месяцев я часто бывала наверху и смотрела на эти книги, пытаясь переключить сознание с боли, которую мне причиняли, но так и не смогла расшифровать эти надписи. Слова были на английском, но, видимо, я утратила способность нормально воспринимать даже родной язык.

Посреди комнаты стояла огромная дыба; как я узнала позже, точная копия средневекового орудия пыток. Выглядела она новенькой, будто предмет декора, поставленный шутки ради. Но это отнюдь не было шуткой. Наверху нас вели прямиком на дыбу.

В хорошие дни Джек всего лишь изгалялся над твоим телом. Можно было закусить губу, кричать во все горло или как-то иначе переносить боль и унижение.

В плохие дни он заводил беседу.

Было в его голосе, в манере менять интонации нечто такое, что заставляло поверить, будто он действительно сопереживает твоей тяжелой участи и ему не по душе творить все эти мерзости, но выбора у него нет. Ему, видите ли, приходится продолжать свое дело ради науки и исследований, а иногда ради нас же самих, чтобы мы могли достичь некоего озарения за пределами физической оболочки.

Может, тогда я была недостаточно умной и начитанной, чтобы вникнуть в его речи, но сейчас я понимаю кое-что из того, на что он ссылался во время своих нескончаемых размышлений вслух: Ницше, Фуко, Жорж Батай. Он многое говорил про свободу, а я плакала при упоминании этого слова, даже в те дни, когда клялась себе не проронить ни слезинки. Я сильнее этого, убеждала я себя, хотя обычно и не была такой уж сильной. Однако в конце концов, думаю, добилась этого.

Со временем я поняла, что им руководят не внезапные порывы. Пытки вызывали у Джека эстетическое наслаждение. Он с трепетом наблюдал, что они делают с нами и какие реакции вызывают. Пока мы извивались на дыбе, он изучал, да, именно, изучал, сколько мы сможем сдерживать слезы. Ему было интересно, почему нам так не хочется плакать в его присутствии. Он даже расспрашивал нас про это. Экспериментировал. Но мы боялись сказать ему правду хоть о чем-нибудь.