— Да нет… Есть вино. Но мало.

— На донышке, — добавил второй.

— Наполовину, — поправил первый.

За столами смотрели то на жену князя, то на Круторога, то на князя Владимира. Владимир спросил у Белояна раздраженно:

— Разве такое может быть? Если верность — то верность, если измена — то измена! Как можно наполовину?

Белоян в растерянности развел руками. Владимир перевел горящий взор на жену князя. Круторог протянул к ней руку, сжал ободряюще ее узкую красивую кисть с длинными пальцами. Княгиня воскликнула, словно от прикосновения мужа обрела силы:

— Будь проклята ты, чаша, за свою ложь!.. Ты что же, не знаешь, что я лишь единожды нарушила девичью честь, когда убежала тайком из родного терема к молодому витязю, с ним целовалась и миловалась, уговаривалась бежать, если меня не отдадут за него?.. Но потом он сумел добиться моей руки, и теперь он муж мой, которому я не изменяла вовеки!

Чаша пошла вниз, налившись тяжестью. Княгиня удержала над самым столом, и все увидели светлое вино, что заполнило чашу до краев. Палата загремела такими восторженными воплями, что в раскрытые двери начали вбегать испуганные челядинцы, повара.

Круторог заметно посветлел, встал, обнял жену. Она поднесла ему чашу, они припали к ней вдвоем, а в палате все встали, орали и ликующе колотили кубками, а при ком были ножи или мечи, стучали ими по железу.

Владимир встал, совсем с некняжеской торопливостью обогнул длинный стол. Воины орали ликующе, кто-то выкрикнул здравицу и князю Владимиру, но одинокий голос потонул в восторженных кличах в честь княгини. Круторог и княгиня уже допили вино, у него только рожа побагровела, но глаза блестели, как у большого довольного кота, что стянул самую большую рыбину из-под самого носа повара на кухне, а княгиня прижималась к нему чуть смущенно, больно громко орут и славят, но вид у нее был гордый и достойный, только щеки раскраснелись, как у юной девушки.

Владимир обнял князя, тот крепок, как старый дуб, поклонился княгине:

— Спасибо… Спасибо вам! Хоть вы… Вы показали, как надо…

Дрожащими руками он снял с шеи золотую цепь с алатырь-камнем. Круторог понял и слегка склонил голову, но так, чтобы не выглядело поклоном. Владимир надел ему цепь, поправил камень на груди сверкающей стороной вверх, а для княгини снял с мизинца большой перстень с загадочно горящим зеленым камнем:

— И ты, доказавшая всем, прими в дар… Нет, не за верность, за это награда в самой верности, а за то, что…

Губы его подрагивали, в глазах угрюмая злость уступила место совсем затравленному выражению, словно это был не великий и грозный князь, а бегущий от злых хортов испуганный оборванный мальчишка. Князь Круторог помедлил, потрогал цепь, словно еще не решив, взять или снять, покосился на жену, что стояла рядом, очень похожая на него, сказал неуклюже:

— Брось, княже… Если любит, то ждет.

Владимир прошептал:

— Да… Но витязей на свете много, а я не самый лучший. И все там, в Царьграде.

Голоса начали умолкать, многие услышали, как Круторог сказал веселее:

— Любовь зла, полюбишь и козла… И никакие витязи не помешают. Разве их не было и тогда?