– Я не читаю, – перебил я. – Поганое читать запрещено, все об этом знают.

– Да, запрещено… – Завуч понюхала воздух. – Действительно…

– Я что, дурак? – спросил я. – В аут выпасть не хочу, у меня семья.

– Семья – это хорошо, – сказала Инга Сестрогоньевна. – Семья – это основа.

И еще раз понюхала. Подозрительно как-то. Ходили слухи, что у всех педагогов в педагогических целях удалены носовые мембраны. Чтобы они лучше чувствовали своих учеников. Поэтому больше двадцати лет в школе никто и не работает – нервная система не выдерживает даже у нас. Мозг перегружается.

– Ладно, Поленов, иди в учительскую. – Инга Сестрогоньевна подтолкнула меня в спину. – Поговорим там. Распустились..

– Но у нас сейчас занятия, – попытался возразить я.

– Какие занятия?! – к.б. разозлилась завуч. – В учительскую! Живо!

У учителей, кстати, очень хорошо получается симулировать эмоции. Так крикнут, что иногда веришь, что по-настоящему. Но и окукливаются они почему-то чаще остальных. Рискованная профессия. Уважаемая. Учителя все слушаются, хоть обычный дворник, хоть из городской администрации кто.

Я понуро побрел в сторону раздевалки, но Волошина меня не отпустила, окликнула.

– Поленов, стой. Давай лучше действительно на занятия. Про это… – Она похлопала по книжке. – Про это лучше молчать. Понятно?

– Про что молчать-то?

Нет, я действительно не понимал, что произошло такого страшного, о чем следует молчать.

Инга Сестрогоньевна поглядела на меня с прищуром, блеснула красивыми педагогическими зубами.

– А ты не безнадежен, – сказала она. – Вот уж не думала.

Инга Сестрогоньевна поправила парик.

– Я буду следить за тобой, Поленов. Понял?

– Понял, что ж непонятного.

– В класс. И поскорее.

Я поспешил медленным шагом.

Класс меня удивил. Внутри выглядело все совсем по-другому. Обычно у нас все расплываются по партам, лежат, как умирающие, и если взглянуть со стороны, то класс походит на полупустой ящик с подгнившими сливами. Или с полудохлыми осьминогами. Пахнет, кстати, тоже примерно так же, сливово-осьминожье.

А сейчас все было по-другому. Аккуратно, подтянуто, как-то осмысленно. Даже Сиракузовы, отличавшиеся особой сливообразностью и осьминогоподобием, и то как-то собрались, сидели относительно ровно, похожие на фасолевые стручки. Кострома тоже уже на своем месте была, сидела со строгим видом, даже не посмотрела на меня. То есть пока я там в трубе барахтался, она потихонечку в класс проследовала. Ну и правильно, ну и молодец.

Я плюхнулся на парту рядом с ней, как всегда, стал смотреть в окно. Четыре минуты смотрел, на дождь, на пузыри по соседней крыше, на ворону, гуляющую по железу, потом в класс вошла Инга Сестрогоньевна, огляделась, прокашлялась громче, чем полагалось, и начала речь:

– Ребята! Я хочу объявить вам важное, чрезвычайно важное известие! Вы все прекрасно знаете, что наша школа долгое время боролась за высокое звание человеческой школы. То есть учебного заведения, где обучаются не только условно витальные, но и люди! Настоящие люди!

Подчеркнула Инга Сестрогоньевна для нас, условно витальных. Хорошее, кстати, название, лучше, чем другие.