Январь 1983 года

Когда Джорджу предъявили запись, он решил во всем признаться. Эрик, напротив, продолжил настаивать на своей невиновности, так что ему предстоял суд присяжных.

Поначалу я относился к судебному процессу по делу о коррупции как к любому другому: в конце концов, я уже привык к работе системы правосудия. Тем не менее, когда процесс начался и меня попросили пройти в комнату для свидетелей, все оказалось совершенно иначе. Прочие свидетели (коих было много, в том числе и приятелей Джорджа) один за другим бросали на меня ненавидящие взгляды, переговариваясь между собой. Я мог только догадываться, о чем шла речь, однако уверен, что они с радостью увидели бы мое тело лежащим на столе для вскрытия.

Когда зашедший поздороваться Джон Болл увидел, что происходит, он вывел меня из комнаты.

– Нельзя тебя здесь оставлять, – сказал он, жуя ириску, и после непродолжительного обсуждения мне было разрешено ожидать своего выступления перед судом в небольшом помещении, которое использовали полицейские, работающие в суде. Многочисленные съемочные группы и сливки британской прессы уже расположились снаружи здания, сражаясь за лучшие места. Я понимал, что мои показания сделают меня главной звездой всего представления, чего хотел меньше всего на свете. Желание блистать в свете театральных софитов осталось далеко в прошлом – теперь мне больше по душе был относительный покой и тишина морга.

Наконец громкий голос объявил: «Вызывается Питер Эверетт!», и я вышел на сцену, чтобы начать главное выступление в своей жизни.

Я не боялся давать показания в суде: в конце концов, я не сделал ничего плохого и к этому времени повидал немало судов, однако от вида переполненной ложи для прессы – часть журналистов была вынуждена разместиться на свободных местах для публики – у меня выступила испарина. Оставшиеся места были заняты членами профсоюза работников морга с мрачными лицами. Они явно были не особо рады меня увидеть. Кроме того, присутствовали родители Эрика, убежденные в его невиновности. Я сожалел, что им пришлось пройти через этот кошмар, но, как по мне, их сын был на сто процентов виновен в том, что обворовывал мертвецов.

Я уже привык к старинным и тесным залам в Центральном лондонском суде, однако в Саутуарке было не лучше – на самом деле, даже хуже. К своему удивлению, я обнаружил, что свидетельская трибуна располагается прямо напротив судьи. Настолько близко, что я мог бы коснуться кончика его носа. Еще больше с толку сбивало то, что я точно так же мог дотянуться до Джорджа и Эрика, которых немедленно поставили рядом со мной. Они оба безуспешно пытались не смотреть на меня таким взглядом, словно желали мгновенной смерти от сердечного приступа.

Судья Эдвард Фокс – пожилой мужчина в очках с золотой оправой, с тихим приятным голосом, – наверное, почувствовав мою нервозность, изо всех сил постарался успокоить, объяснив мою роль в деле, сложное положение, в котором я оказался, а также абсолютную необходимость этого судебного процесса. Затем он, как полагается, официально предупредил, что меня не могут заставить говорить ничего, что выходит за пределы общедоступных знаний, а также свидетельствовать против себя. Позже Болл объяснил мне, что это было мерой предосторожности на случай, если адвокат Эрика предпримет попытку сделать обвиняемым и меня. На аудиозаписях, сделанных в пабе «Диккенс Инн», мои попытки выудить у него побольше информации о его всевозможных «мутках» звучали так, словно я просился в долю. Однако судили в тот день не меня, хотя вскоре я и почувствовал себя именно так.