Миска упала в воду и поплыла. Они оба смотрели ей вслед, смотрели, как она, постукивая о камешки и кружась, быстро добежала до поворота и матово блеснув своим алюминиевым боком, скрылась. Догонять? Ни в коем случае: это была жертва, жертва примирения. Анюшкин разбередил слишком больное, нет, слишком еще живое... Опять эта вереница людей, гонимых на расстрел к стадиону... Неужели все это теперь уже история? Неужели теперь уже можно спокойно или пусть даже не очень - обсуждать количество и качество людских потерь? И это делают, делают уже те, кто не видел лиц и глаз убиваемых. Бледных пятен лиц, темных пятен глаз... Какой экстаз? Анюшкин, о чем ты?
- Пойду поищу чашку.
Глеб пошагал очень неуверенно, словно боясь поскользнуться на раскрашенных солнечными зайчиками мокрых камнях, придерживаясь за теплые веточки молоденьких беленьких березок... Неужели то, что он делает, просто материал для исторических разборов? Неужели это только им, оставшимся в живых, теперь нужно для самоутверждения: вот они сделали, уже сделали этот главный свой волевой шаг - они заявили, что их убеждения стоят их жизней. Нет... Они были не толпой, они шли не за кем-то - они шли против! Против страха, в конце-то концов. Этот выбор и определял тогда - как только он всегда определяет! - человеческую сущность на простом, таком простом распутье: либо ты скот, либо смерть. Что они, в самом деле начитались "Трех толстяков"? "Революционный народ" взял что-то там штурмом... Анюшкин! Разве он, Глеб, виноват в том, что пули с бэтээров кусками рвали тогда тела живых и мертвых людей вокруг, вокруг, вокруг - не касаясь его?! И эти придурки на дороге: три очереди в упор, под фарами. И все мимо... Он жив - и это не просто Божий дар. Это Божье требование продолжать быть человеком. Не скотом... Что же он тогда сейчас "пишет"? Памятник? Оправдание? Материалы для следствия? Нет! Это слишком дешево, слишком, чтобы оставаться в живых. Слишком малая цена отведенных мимо пуль, не запертых, не заваленных тогда проходов в тоннеле... Нет. Это просто условие жизни.
Чашка мирно покачивалась, привалившись к большому плоскому камню, образующему ступеньку для мелкой речушки. Возвращаться было еще рано. Глеб лег на землю и так, вровень, смотрел на помятую, видавшую виды посудину, совершившую свой слабый, не очень отчаянный побег до этой первой мели. Куда теперь? Пойти в лагерь? Или... к Светлане?.. Кто его вообще тут ждет? Кому он здесь нужен?.. Где-то далеко-далеко, за горами, за долами, за широкими морями, не на небе, на земле, стоит на семи холмах, на семи ветрах стольный град Москва белокаменная. И живет в этом граде маленькая, ой, уже не очень маленькая девочка Катя. Такой очень родной комочек. Кровинка. Сейчас в Москве утро. Лето еще не кончилось, можно поспать. Впрочем, младшие классы и в сентябре будут во вторую. Поспать можно бы и потом, но бабушка! "Ребенка нужно приучать к порядку. Режим - это то, что..." Бред, сама-то дочь стала воспитывать только после замужества. Этим она не дочь, а зятя приучала к режиму... И Катюша тоже не режимный человечек. Просто согласный со всем. Без бурных внешних скандалов. Тихий такой протестун. Златовласая, тонколикая, внутри она все же настоящая восточная женщинка. С врожденной восторженностью к цветным платкам и шалям с кистями.