— Как твое имя? — он хотел сказать совсем другое, но смалодушничал.

— Наранья. Наранья Хитана.

— Я запомню.

— Спасибо, сеньор, — прошептала она, поднимаясь с сена. — Слишком поздно что-либо менять. Я не уйду с вами. Вы ведь это знаете.

— Да. Знаю.

Не в его власти было снять с нее ошейник, за который теперь она была прикована.

— Завтра к вечеру ты будешь в столице. А послезавтра тебя ждет казнь. Чему ты улыбаешься?

— Своей глупости, сеньор. Там, в Хуэскаре, в глубине души я верила, что меня поймут, смогут оправдать и, возможно, избавить от этого проклятия. Но Святой суд вынес иное решение…

— Я хочу спасти тебя от костра.

— Я поняла это, когда вы вошли, сеньор. Спаситель услышал мои молитвы и сделал вас своей милосердной рукою. Возможно, так будет лучше.

Рауль обнажил дагу. Она не отшатнулась и, словно убеждая саму себя, прошептала:

— Я верю, что Спаситель сжалился надо мной, и мне нет нужды входить в пламя. Я его не заслужила. Спасибо, что не обращались со мной, как с собакой, сеньор. Если можно, сделайте это быстро.

— Все? — спросил Алехандро, у ног которого лежали тела надсмотрщиков.

— Да. Давай отнесем мертвецов внутрь.

Когда дело было сделано, капитан поднял с земли и швырнул в дверь переносной фонарь. Тот разбился, и масло, выплеснувшись на стены и солому, пробудило огонь. Словно волшебный, он взметнулся к низкому потолку, охватывая все помещение и с ревом вырываясь из маленьких окошек. Алехандро, не удовлетворившись этим, разбил еще один фонарь об стену. И пламя, точно так же, как в предыдущий раз, словно подчиняясь чьей-то воле, намертво вцепилось в бревна, а потом, подгоняемое ветром, метнулось на крышу.

— Уходим! — Алехандро хлопнул Рауля по плечу. — Сейчас набегут!

Они поспешили прочь. Быстро покинули деревню и уже в поле, не сговариваясь, обернулись. Зарево пожара и поднимающиеся над крышами языки пламени было видно даже отсюда.

Когда друзья оказались в седлах, наконец-то тревожно загудел набат. Рауль в последний раз оглянулся и затем пришпорил лошадь.

Ветер продолжал крепчать, раздувая огонь.

Ворожба закончилась. Растаяло видение, оборотившись медленными кругами на воде. Разбежалось увиденное, но еще не наступившее, рассыпалось в ничто, притаилось до срока в темных углах, куда не добирается огонек лучины, исчезло, оставив только след в памяти.

Очень глубокий след.

С тяжелым вздохом Гаруса отодвинула от себя плошку и тихонько выругалась, использовав, само собой, человековские ругательства — в языке народа Мышиных гор грубые выражения отсутствовали. А затем, не сумев облегчить душу одними только словами, женщина грубым жестом смахнула глиняную плошку на пол, резко вскочила и принялась яростно топтать ни в чем не повинную посудину, выплескивая из себя ненависть, злобу и страх — все, что подарила ей ярость.

— Скоты! Уродливые скоты! Обожравшиеся селедкой звери!

Орали снизу пьяные человеки.