Я сказал Ричардсу, что вернусь за носками.

– Ты больной! – ответил он.

– Больной, – согласился я.

Но не успел я тронуться с места, как приперся придурок лейтенант с новостью, что впереди еще одно тело, кто-то там на мину напоролся. Тело обнаружил другой батальон, а нам – хоронить. И я ушел, покинул самые теплые, самые уютные, самые сухие носки во всей Европе. И протопал еще две мили в мокрых, вонючих, колючих убожествах, – понятно, как я разозлился. Вот тут-то я окончательно понял, что с меня хватит.

– Все, – сказал я Ричардсу. – Сегодня ночью отстрелю себе ногу.

Ричардс слушал мое нытье много дней подряд и всерьез эти разговоры не воспринимал. Он считал, что скорее я научусь левитировать, чем отважусь на такое.

– Не валяй дурака, – ответил он. – Война почти кончилась.

– Вот и отлично, – ответил я. – Никто не подумает, что это самострел.

В начале войны меня бы с таким ранением, пожалуй, домой не отправили, но сейчас дело шло к концу и шансы демобилизоваться у меня были неплохие.

– Нет, точно, сегодня отстрелю.

Ричардс презрительно посмотрел на меня:

– Ну и ладно, валяй. Надеюсь, ты сдохнешь на гауптвахте от потери крови.

– Лучше сдохнуть, чем такая жизнь.

– Тогда какого черта ты в ногу стрелять собрался? Стреляй уж сразу в башку.

Наш взвод остановился у деревни и разбил лагерь в винограднике под стеной какого-то сарая. Мы с Ричардсом соорудили на крыше наблюдательный пункт, где нам предстояло провести всю ночь. А потом стали спорить, в какую часть ноги лучше всего стрелять, – обычно так спорят о том, где бы пообедать. И вдруг снизу послышались чьи-то шаги. Мы переглянулись, я схватил карабин, подкатился к краю крыши и увидел…

Девочку? Нет. Женщину. Очень молодую. Лет девятнадцати. Или двадцати двух? Или двадцати пяти? Трудно сказать. В сумерках не разберешь. Зато я точно видел, что она симпатичная и что идет она по грязной дороге совершенно одна. Каштановые волосы подколоты на затылке, узкий подбородок, круглые щеки, огромные темные ресницы, похожие на облачка дыма. Роста она была невысокого, как и все в этой замученной недокормленной Италии. Хотя вид у девушки был не то чтобы голодающий. На ней были платье и шаль, и мне ужасно обидно сейчас сознавать, что цвета платья я вспомнить не могу, кажется, что-то голубое с большими желтыми цветами, но я не уверен. (Странно ведь, что каждая женщина в моих воспоминаниях о Европе, каждая шлюха, каждая бабка и матрона, встретившаяся на моем пути, одета в голубое платье с большими желтыми цветами.)

– Стой! – крикнул Ричардс.

Я рассмеялся. По дороге идет дивное видение, а Ричардс ничего лучше не придумал, как вопить «Стой!». Не будь мой разум так затуманен болью в ногах, я бы вспомнил бессмертного Барда. «Кто здесь?» – и далее по тексту. Мы бы ей всего «Гамлета» наизусть прошпарили.

– Американцы, миленькие, не стреляйте! – крикнула девушка на чистейшем английском. Она не сразу поняла, откуда ее окликнули, а потому обратилась сначала к верхушкам деревьев у дороги и только потом к нашей развалюхе. – Я маму иду навестить.

Девушка подняла руки, и мы встали в полный рост, все еще держа ее под прицелом. Оказалось, ее зовут Мария, а живет она в деревне за холмом. По-английски она говорила с акцентом, но гораздо лучше, чем большинство парней в нашей роте. И еще она улыбалась. Пока не увидишь такую улыбку, не поймешь, как тебе ее не хватало. Я пытался вспомнить и не мог, когда же я в последний раз видел улыбающуюся девушку на сельской дороге.