— Дай-ка нож, Трофимыч!

— Зачем? — сунул руку за голяшку дед Иван.

— Однако, у племянника уши длинноваты, надо окоротить!

Сысой вздрогнул, пискнул и исчез, заползая за бабку Матрену. За столом засмеялись. Сысой понял, что дядька пошутил, стыдясь нечаянного испуга, снова пополз на край печи. Семен икнул, подобрел, покачиваясь, встал, протянул ему руку и резко отпрянул, затряс укушенным пальцем. Теперь рассмеялся Александр Петрович:

— Нашла коса на камень?.. Этот ушкуй еще и тебе покажет кузькину мать: прочили в преподобные, Феня до сороковин каждый день в церковь таскала, Андроник причащал. Похоже, не помогло!

Семен протрезвел. Не зная, смеяться или сердится, сел на прежнее место. Сысой снова выглянул, их глаза встретились. И дядька, вдруг, весело подмигнул ему:

— Тоже, поди, в земле копаться не станешь? Топор за кушак, фузею на плечо и айда искать счастья! — И с болью тяжело доставшегося опыта, добавил:

— Ведь нам с тобой подавай все сразу… Сколько у тебя, батя, скотины? — Обернулся к отцу.

— Два десятка коней, коров столько же…

— Попробуй походи за этой прорвой, — скривился Семен. — А Сысойка найдет землю, где работать не надо: молочны реки, кисельны берега, хлеб на деревьях…

Насмешка задела отставного солдата, он поднял голову, сипло заспорил:

— А что? Откуда вышли, туда придем. Близко уже!.. Боцман Иванов знал, где искать. Он грамотный был. И ты, внучок, учись читать.

Дед Александр глубоко зевнул, на выдохе, прерывисто и устало укорил служилых:

— Человеку от Бога велено добывать хлеб в поте лица своего. Кому даром достается, от того Отец Небесный отступился. А нечисть, — дед перекрестился, слегка обернувшись к образам, — заманит посулами, озолотит, а после посмеется: золото окажется дерьмом, а хлеб — камнем. По-другому не бывает! Чем тебе наша жизнь плоха? — С притерпевшейся тоской взглянул на Семена. — Самый главный, самый счастливый человек на земле — пашенный, божий человек.

— А как ему без служилых? — Младший сын поднял непокорные глаза и расправил усы указательным пальцем. — Тут же обчистят и закабалят.

— Что правда, то правда, — примиряясь, снова зевнул дед Александр, мелко крестя бороду. — Без воинства нам никак нельзя. Купчишка откупится, дворянчик обасурманится, у мужика вся надежда на служилых… А вы и рады пятки чесать.

Завыло в трубе, заохало, заскрипела крыша. Дуло с востока на запад.

Дядька Семен оказывал Сысою особое внимание среди племянников, будто был в сговоре с ним.

— Печать на тебе вижу, — говорил, посмеиваясь. — Как я, сбежишь от пашни. Будет — не будет тебе счастье — это уж как на роду написано, а долю найдешь. Только уходить надо с ружьем… Там тобольские винтовки и фузеи непомерно дороги, а здесь нынче ружья делают хорошие, захожу в мангазейну — не налюбуюсь. Там, бывало, дадут проржавевшую дедовскую пищаль, из нее с полусотни шагов в коня не попасть, куда уж себя защитить: а дыма да грохота уже и медведи не боятся, не то что дикие.

— Что у тебя зубов нет? — спрашивал Сысой, разглядывая впалые губы под усами. — Дед старый, а у него есть?

Дядькины пшеничные усы начинали шевелиться, глаза плутовато разгорались.