— Баба, что это?

— А домовой! — как о пустячном отвечала старушка. — Он у нас работящий, запасливый, в моего покойного Петру… А то, слышишь? Макошь шуршит, судьбу тебе прядет. Две девки незрячие, Доля с Недолей, узелки вяжут. Одна к счастью, другая к несчастью. Кому нить оборвут — тот и отмучился… Про меня-то забыли, проси — не проси, — не только слепы, еще и глухи!

— Мне-то что вяжут? — Не давал ей покоя Сысой. И трепыхалось сердчишко от сладостной тоски по предстоящей жизни.

— Известно что! Набродничаешься, хлебнешь лиха!.. Ладно бы не зря. Мало кто из бродников находит счастье. Не упомню таких…

— А расскажи про Беловодье?

— Да я же там не была, и мужик мой, Петра, не был, а отца его, Епифана, пустило или не пустило царство Беловодское, того не знаю. Бывало, чуть потеплеет — соберет котомку, зимний тулупчик бросит собаке на подстилку: «Или в Беловодье останусь, или разбогатею!» К зиме вернется голодный, драный, вытянет из-под пса брошенную одежку, вытрясет, и в ней зимует… Мучим был бесовскими соблазнами, бедненький. Как-то старый уже, с белой бородой, ушел и не вернулся.

— Расскажи! — Капризно дрыгал ногами малец.

— Давно это было, — покорно вздыхая, шептала старушка. — Жили наши пращуры в благодатной стране. И по сию пору живут там сородичи в сытости и святости. И все-то у них по старине, без указов и принуждения… Молодые пожилых почитают. Лежит внучок с бабулей на печи, ногами не дрыгает… И живут они по сию пору, душой и телом чисты…

— Чего же нашим-то не жилось? — шептал Сысой.

— Так соблазны, прости Господи! Нечисть, она же нашептывает: тама еще лучше! Те, от кого мы родом, поверили, пошли искать счастье на закате, а здесь правит сила темная. Хотели вернуться, а обратный путь заговорен, заколдоблен, по грехам открывается не всякому. Есть такие, кого приняло царство Беловодское, пожили они там, не выдюжили тоски по родным и близким, вернулись… Епифан, наверное, был из них. А там ли помер, или где в пути, того не знаю. Последний раз совсем ветхим уходил.

И виделись Сысою во тьме ночной избы розовые скалы над белой водой, над ними птицы невиданной красы. Но старушка, вдруг, жестко обрывала видение, со стоном переворачиваясь на другой бок:

— Счастья ищут лодыри да блаженные. Кто работает, тот и здесь живет справно…

Среди зимы, когда вся большая семья собиралась на ночь возле печки в теплой половине дома, от студеных ветров, обнажилась земля, вздрагивали стены и жалобно скрипела тесовая крыша. Хозяйка, Дарья Ивановна, сама не отходила от икон, собирала по полатям и лавкам шаливших детей, ставила под образа, приговаривая:

— Детская молитва Богу приятна. Просите Господа, чтобы не было урону дому. Не дай Бог, крышу сорвет.

Сысой зарылся под тулуп рядом с Матреной, на оклики бабушки не подавал голоса. Дарья Ивановна заглянула на печь, нет ли Филиппова неслуха, спросила свекровь. Та открыла сонные глаза, что-то прошамкала. Сысой, крадучись, выглянул из-за трубы. Под образами на коленях стояла бабушка, хор братишек и сестренок подпевал ей. Голоса становились все чище и душевней. Сысой, глядя на трещину в потолке, одним ухом слушал их пение, в другое буря сладко нашептывала о дальних странствиях. И чудились ему свои бредущие ноги скрытые снежной поземкой. Будто вели они его в неведомое и радовалась душа.