Чехов – мой мастер. Я у него училась и учусь до сих пор. Многие чеховские выражения вошли в мою повседневность. Например:

«Если бы Каштанка была человеком, она подумала бы: “Нет, так жить невозможно, лучше застрелиться”» («Каштанка»).

Я говорю это в тех случаях, когда мне что-нибудь активно не нравится.

«Ешьте, мамаша, не сумлевайтесь…» (рассказ «В овраге»).

Я говорю это гостям за обеденным столом.

«Уехали, уехали…»

Я произношу это в том случае, когда гости разошлись.

«Морщится, как кошка, которая с голоду ест огурцы на огороде».

«Просили тебя нюхать?»

Я не помню название рассказа, там кошка вскочила на стол и обнюхала всю колбасу. Хозяин заметил: «Просили тебя нюхать?» Казалось бы, ничего смешного, но сколько здесь чеховского…

«В человеке все должно быть прекрасно: лицо, и одежда, и душа, и мысли» – это стало классикой.

Мое поколение росло в эпоху дефицита. Ничего из одежды нельзя купить. Появился термин «достать». Достать – это результат усилий: куда-то побежать, успеть, протолкаться, встать на цыпочки, дотянуться и достать.

Идеологии было выгодно осуждать красивую одежду. Красивая одежда значила легкомыслие, доступность. А одежда для человека – составляющая достоинства. Дурная одежда унижает.

Сейчас в наши дни люди стали одеваться ярко. Пусть недорого (турецкий ширпотреб), но весело. По улицам идет разноцветная толпа, это радует глаз. А раньше – все в сером, как стада крыс.

И правительство наше сидело с напряженными, угрюмыми лицами, как будто у них в заднице кактус.

Сейчас наше правительство – относительно молодые люди, хорошо подстриженные и в очень дорогих костюмах от Версаче или еще круче.

Я не берусь давать оценку, хорошо это, плохо или никак. Для меня важнее: читают они Чехова или нет? Входит ли Чехов в их набор ценностей?

Я делю людей на своих и чужих. Те, кто любит Чехова, – мои. А с чужими мне не интересно.

Я продолжаю учиться у Чехова писательскому мастерству. Чехов – писатель сдержанный, аскетичный. Он никогда не педалирует ни радость, ни горе.

Например, рассказ «В овраге». Молодая Липа несет из больницы своего умершего ребенка. Что может быть трагичнее? Ей повстречался старик. Вот их диалог:

«– И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?

– А кто ж его знает? Всего знать нельзя, зачем да как. Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способна, – так и человеку положено знать не все, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает… Твое горе с полгоря. Жизнь долгая, – будет еще и хорошего и дурного, всего будет…»

Чехов поднимается над частной трагедией. Человек – часть природы, только и всего. Многие ученые, подходя к концу жизни, вдруг прозревают в понимании того, что они ничего не знают.

Довлатов пишет, что у покойников лица как бы выражают: «Ах, так вот оно как…» Умершие как бы видят всю картину целиком, всю молекулу жизни и смерти. При жизни человеку не дано знать все до конца. А после смерти открывается секрет.