Фрикадельки съедены, бумажная салфетка брошена на пол, легкая отрыжка, и я, не зная, зачем и куда, выхожу на сверкание двадцати четырех карат и попадаю в театр. На сей раз я бреду по улицам вслед за слепым аккордеонистом. Иногда я сажусь на приступок и слушаю пение. В опере музыка не имеет смысла; здесь, на улице, она полна остроты, она трогает до умопомрачения. Спутница аккордеониста держит в руке жестяную кружку. Аккордеонист — это часть жизни, так же, как жестяная кружка, как музыка Верди, как «Метрополитен-опера». Все и вся — это часть жизни, но когда все собирается вместе — это еще не жизнь. А жизнь когда, спрашиваю я себя, и почему не нынче? Слепец уходит, а я остаюсь на приступке. Фрикадельки съедены. Они тухлы, кофе отвратителен, масло прогоркло. На что ни посмотрю — все тухлое, отвратительное, прогорклое. Улица как дурное дыхание; следующая улица не лучше, и вторая, и третья. На углу слепец опять останавливается и затягивает «Домой, в наши горы». В кармане я нахожу жевательную резинку — и жую. Жую, чтобы жевать. Нет ничего лучше, когда необходимо принять решение, а выбор — из двух зол. Приступок удобен, и никто не беспокоит меня. Я — часть мира, часть, как говорится, жизни, я здесь «свой» и не совсем свой.
Я сижу на приступке уже около часа, мечтаю. И прихожу к тем же выводам, к которым прихожу всегда, если располагаю минутой подумать наедине. Или надо немедленно идти домой и начать писать, или надо бежать и начинать новую жизнь. Мысль о книге страшит меня: надо так много сказать, что не знаешь, с чего начать. Мысль о побеге и начале новой жизни страшит не менее: значит, придется работать как негр, чтобы душа не рассталась с телом. Для человека моего темперамента мир таков, что нет ни надежды, ни выхода. Даже, если я напишу книгу, которую хочу написать, ее не примут: я очень хорошо познал своих соотечественников. Даже, если я смогу начать все заново, в том не будет пользы, поскольку в глубине души я не имею желания ни работать, ни стать полезным членом общества. Я сижу и смотрю на дом через дорогу. Он кажется мне не только безобразным и бессмысленным, как все остальные дома на улице, но от длительного рассматривания он вдруг становится абсурдным. Меня убивает сама мысль воздвигнуть приют именно здесь. Сам город убивает меня своей крайней ненормальностью, убивает все в нем: стоки, эстакады, музыкальные ящики, газеты, телефоны, полицейские, дверные ручки, ночлежные дома, экраны, туалетная бумага, все. Все это могло не существовать, при этом мы бы не только ничего не потеряли, мы бы выиграли вместе со всей вселенной. Я наблюдаю за проходящими мимо: не обнаружится ли случайно среди них мой единомышленник? Предположим, я останавливаю кого-нибудь и прямо задаю ему простой вопрос. Предположим, я спрошу его так: «Почему ты живешь так, как ты живешь?»
Скорее всего, он позовет полицейского. Я спрашиваю себя: разговаривает ли хоть кто-нибудь сам с собой так, как это делаю я? Я спрашиваю себя: а все ли со мной в порядке? Я прихожу к определенному заключению: я отличаюсь от других.