— Ты обо мне не заботишься, — поправила она волосы.

— Не ухаживаешь, — насыпала сахара в чашку.

— Мне не хватает внимания, — добавила еще одну ложку.

— Не обнимаешь, — размешала небрежно.

— Я уже не говорю о цветах, — вдохнула аромат кофе.

— Разве я не достойна? — нашла в чашке свое отражение.

— Мы все меньше целуемся, — пригубила керамику.

— Может, ты встретил другую? Скажи, я пойму, — откусила пирожное.

— Может, я тебе надоела? — салфеткой вытерла губы.

— Но все они остаются тенями, — скомкала.

— Все твои женщины в сравнении со мною, — положила бумагу в пепельницу.

— Хочешь, давай расстанемся, — толкала она пенку по поверхности кофе.

— Только скажи, — положила ложку на блюдце.

— Я уйду, если хочешь, — отодвинула тарелку с пирожным.

— Пирожные здесь не очень, — достала она сигарету.

— С них тянет на разногласия, — поднес я ей зажигалку.

— А это затягивает, — сделала она томно затяжку.

— Забудь все, что я говорила, — сломав, утопила сигарету в пепельнице.

— Жизнь прекрасна, вот и капризничаю.

— Давай потанцуем! — предложил я Фортуне.

— Здесь?

— Да.

— А можно?

— Только со мной.

— Ты тоже умеешь капризничать.

Я встал и подал ей руку, она тоже поднялась. Мы медленно кружились под тихий джаз. Зрителей было немного, но они нам не мешали.

— Ты меня любишь? — спросила меня Фортуна.

— Нет. А ты?

— И я нет. Что будем делать? — улыбнулась она.

— Ничего не будем, многие так живут, и никто не умер. Умирают как раз от любви.

— Иногда я ловлю себя на мысли, что лучше уж умереть от любви, чем жить от противного.

— Я противный?

— Ты ужасный.

— Ужасный мне нравится больше. Кстати, и ребенок тоже от меня.

— Ну, это же был тривиальный залет.

— В каждом залете есть свой космос, — прижал я ее к себе и поцеловал в шею.

— Это действительно был космос, — закрыла она глаза.

— Ты про поцелуй?

— Я про первый.

— У каждой женщины свой Гагарин.

— Бороздящий ее вселенную. Ах, ты, мой Гагарин. Почему мы все реже летаем?

— Слишком много капризов.

— Ладно, я пошел, — мялся все еще в коридоре.

— Что ты ходишь взад и вперед, неужели больше некуда?

— Ты не видела мои перчатки? — наступил я впопыхах на кота. Тот взвыл, как они обычно делают это в летнюю душную ночь.

— Ты даже уйти не можешь по-человечески, — с ходу нашла перчатки Фортуна и протянула их мне.

— А как это, по-человечески?

— Чтобы не было больно.

Вышел утром без ее поцелуя, будто не позавтракал. Я не заметил, как прошла дорога к метро, и очнулся только внутри. Стоял на ступеньке, обнимаясь с собственным пальто, наблюдая за лицами в профиль: одни едут вверх, другие спускаются, все разбиты на кадры из хроники. Эскалатор будто скручивает кинопленку, часть жизни этих людей проходит на лестнице. Их снова и снова будут зарывать и откапывать. Карабкаясь вверх по лестнице, кардинально они не изменятся, даже если будут изменять ежедневно, даже если сами себе. Они изменятся только в одном случае — если изменят им. И они вдруг сорвутся с нее.

Днем в метро не так много людей, я спокойно зашел в вагон и встал спиной к надписи «не прислоняться». Напротив цвела приятная женщина лет тридцати. Несколько раз мы столкнулись взглядами. В голове моей все еще играло вчерашнее красное. Внутри было тепло и весело. Вдруг захотелось узнать ее имя. Я подошел.