Таймыр, Волочанка, 1974 год. Зона вечной мерзлоты. Мы ещё не знаем, что «так жить нельзя», и осваиваем, как и многие до нас, Север. Ещё живём в том времени, когда, как на Аляске или в Канаде, тысячи «Ан-2», «Ми-8», «Ми-2» «летали на лыжах». То есть садились и взлетали на поплавках, и было это совсем обычным делом. Так и добирались – до Таймыра, Эвенкии – на маленьких, медленных, промёрзших кастрюлях той самой малой авиации, о восстановлении которой мы сегодня мечтаем и много говорим.

– Курить можно?

– Кури на здоровье, пепел вот сюда.

И отодвигается пятак дюрали, как дверной глазок, за ним – атмосфера, то есть уже улица, небо. На земле минус сорок пять, там, за бортом, в небе, и того ниже. Рядом молодая мама, младенцу на её руках не больше недели. Она достала грудь и кормит, от груди идёт пар. На вопросительный взгляд спокойно отвечает: «Чтобы не кричал, у него ушки».

Кажется, что через полушубок прямо с сиденья, с покрытой дерматином алюминиевой лавки, мороз проникает в позвоночник, от копчика до затылка, превращая в камень всё – почки, печень, желудок – весь ливер, и это не разморозится никогда. А тут спокойное: «Чтобы не кричал, у него ушки».

Под шум мотора, который, кажется, лежит у тебя на коленях, все как-то разговаривают и как-то слышат друг друга, всё просто и обыденно.

Через два дня возвращаемся вроде бы тем же бортом, хотя их много и можно перепутать. Тот же холод. Завелись, рычим, с места кастрюля не двигается. Пилот кричит в салон: «Мужики! Кто поздоровее?»

Думал, скажет: «Подтолкните». Нет, пристыли лыжи. Достаём киянку – деревянную кувалду, стучим по лыжам, лезем обратно на борт. Дальше штатно: взлетаем, летим. Опять всё обычно и просто.

Летом веселее: и видно больше, и день – день, и ночь – день. Тут уже вертолёт, и можно поспать на полу. Спальников, рюкзаков и всякой всячины, которая неважно когда, но обязательно пригодится, на борту полно.

В углу вижу длинный тонкий тросик, на конце которого что-то вроде якоря, сваренного из арматуры. На вопрос: «Зачем, это ж не лодка?» – так же обыденно и просто нахожу ответ, когда вижу сеть, перегородившую речку. Подлетаем ближе, цепляем крючком, поднимаем, отлетаем подальше и выбираем из сети рыбу. Что дальше с сетью, весьма дорогим и дефицитным орудием промысла, не знаю. Может, рыбакам вернули. Может, другим отдали.

В Волочанку, таймырскую деревню, мы летали, потому что строили там школу-интернат для детей местных народностей – долган и нганасан, оленеводов.

Вокруг тундра. Мхи. Озёра. Зимой мороз страшный. Первая метель может случиться в сентябре, последняя – в июне.

В Волочанке соблюдался сухой закон, спиртное продавали раз в неделю – в пятницу вечером. И многие, если не все, от мала до велика, ждали этого вечера. С материка в тот год были там только мы и ещё трое, появившиеся задолго до нас.

Этих троих хорошо помню.

Она – продавец, повар, товаровед, заведующая складом и столовой в одном лице. Сослали её то ли за тунеядство, то ли ещё за что-то. Подавала на материке дурной пример. А в Волочанке она в великом почёте, здесь её прозвали Царицей Горы. Ведь только от неё зависит, кому и сколько достанется спирта, ликёра «Мятного» и «Бенедиктина». И только она могла отпустить все эти дары не в пятницу вечером, а когда горящая душа возжелает. А это могло произойти, например, во вторник утром. Но достать у Царицы Горы выпивку в неположенное время приравнивалось к покорению Эвереста.