Перед бруствером валялась целая куча ржавых консервных банок. Прыжок вниз. В немецкую траншею ввалилась орда перемазанных землёй, кровью, отчаянно матерившихся и воющих штрафников.

Перед Лученковым спина, затянутая в чёрные ремни солдатской портупеи.

На ней ранец с рыжим лохматым верхом.

Немец убегал от него по траншее. Лученков догнал его в три прыжка, ударил штыком ниже ранца. Убегавший человек споткнулся. Упал. Почему то запомнились грязные потёки на его шее. Как у ребёнка, который не любит умываться. Глеб потащил на себя штык, застрявший в позвоночнике. Упёрся сапогом в спину, дёрнул.

Снова побежал вперёд.

Из-за какого-то выступа его встретили автоматной очередью. Лученков бросил за поворот гранату. Пробегая дальше, видел приваленные землёй руки, головы в пробитых касках, полы изорванных осколками шинелей.

У Гулыги вместо винтовки в руках уже немецкий автомат. За голенищем сапога немецкая граната — колотушка с длинной деревянной рукояткой.

Прямо перед ним, в воронке притаился Швыдченко. Испуганно зыркнул на Булыгу.

Тот открыл рот, полный железных зубов. Ткнул в спину стволом автомата.

— Чего смотришь на меня, как срущая собака!? Видишь, вон оттуда пулемёт садит! Бери гранаты и вперёд, отвлеки его на себя, а я со стороны подползу.

Швыдченко не подавал признаков жизни.

— Ползите вперёд, Александр! — Голос Гулыги дрогнул. — Ползите, моё терпение не безгранично.

Косой шрам над глазом покраснел. Дублёная кожа на лице наоборот, побледнела.

Швыдченко всхлипнул. Он не хотел умирать.

— А где гранаты, Никифор Петрович?

Гулыга наставил на него ствол автомата. Положил грязный палец на спусковой крючок.

— Где! Где! В Караганде! Вон, на поясе у тебя висят!

Закричал, бледнея от ненависти:

— Вперёд, сучий потрох!

Тощий, с рыжей щетиной на щеках Швыдченко сплюнул неумеючи, приклеился грудью к замерзшей земле и подхлестнутый криком пополз вперёд.

Он полз, глотая слёзы и сопли, проклиная свою непутёвую судьбу и себя за то, что месяц назад вышел из лагерного строя. Всё в его теле дрожало от страха и леденящего холода.

Хотелось вернуться обратно в барак, к жидкой баланде из рыбьих голов, пусть даже добавили бы ещё десять лет.

Впереди был немецкий пулемёт, а сзади трижды проклятый Гулыга с автоматом.

Швыдченко повезло, единственное орудие снесло расчёт, покорёжив пулемёт. Он вновь заполз в воронку. Вцепившись зубами в жесткое сукно рукава шинели, выл от страха и безнадеги. Бормотал слова молитвы«…помилуй мя, грешного…»

Вокруг гремели взрывы.

Потом грохот взрывов стих, остались только крики и стоны раненых:

— Санинструктора! Санинструктора сюда!

До санбата больше километра.

Это был адски страшный путь. В сторону санбата опираясь на винтовки брели несколько раненых. Кто-то шёл своими ногами, кто-то пытался передвигаться на всех четырех. Человек без ноги со жгутом полз на локтях.

Стоны, крики, плач, даже какой-то вой. Шла пара обнявшихся солдат. Сделав два шага останавливались, потом стояли, шатаясь и крепко держась друг за друга, потом опять два-три шага.

Выносить раненых с поля боя имели право лишь специально назначенные для того бойцы — санитары и санинструкторы. Никому из штрафников не разрешалось во время боя выводить раненых в тыл. Все попытки такого рода расценивались, как уклонение от боя, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Перед боем предупреждали особо: если потащишь раненого в тыл — расстрел на месте за дезертирство.