Я был с ней едва знаком, лишь однажды мы встречались на обеде у моих родителей. Но я дружил с ее сестрой Минкой — красивой молодой женщиной, которая с начала тридцатых годов жила в Париже со своим мужем Карлом-Гансом Штраусом; здесь они прекрасно адаптировались, влились в парижскую жизнь, добавляя в нее флер венской элегантности.

Антисемитская политика Гитлера принесла горести и тревоги Алике — этой несчастной молодой женщине. Ее сестра и друзья убедили ее уехать из страны, где ее могли преследовать, и где она осталась одна. Чтобы получить разрешение на выезд из страны, Алике пришлось бросить все свое состояние.

Когда мы снова встретились, ей было двадцать шесть лет. В траурном платье, с распущенными черными волосами, в которых уже серебрилось несколько седых прядей… Было что-то мимолетное, ускользающее в этой гибкой как лиана и хрупкой как тростник женщине; что-то подчеркивающее романтический склад ее души и естественный шарм; в ней сочетались непринужденность и утонченность манер, живость и ум.

Мне вскоре должно было исполниться двадцать восемь лет, но я все еще безуспешно искал возможность соединить чувственность и чувство. И, как я уже говорил, я нашел единственное для себя решение — женитьба; во власти таких «марьяжных» фантазий я тогда находился. И вот эти фантазии обрели реальный образ очаровательной молодой женщины, переживающей тяжелую утрату, тоскующей. Никаких преград, воздвигаемых религией, не стояло на пути рождающейся между нами симпатии, к тому же я знал, что Алике нравится моим родителям; об этом, хотя и не откровенно, говорила записка моей матери. Словом, все складывалось идеально. Горести и несправедливости, обрушившиеся на бедную красавицу, разбудили во мне рыцаря, готового ее защитить.

Следующим летом мы были помолвлены в имении родителей Алике, в окрестностях Братиславы, приблизительно в двух часах езды от Вены.

В имении Ковечес — так оно называлось — все дышало очарованием, тем особым очарованием, которое рождается от соединения простоты, прихотливого стиля и деревенской безыскусственности. Большой деревянный дом, совсем не похожий на классическое шале, но скорее чем-то напоминающий одновременно и русский дом, словно сошедший со страниц пьес Чехова, и дом с берегов Миссисипи времен войны Севера и Юга; словом, что-то между «Вишневым садом» и «Унесенными ветром». Просторные луга, густой лес, где водятся косули, ленивая река с берегами, поросшими ивняком, сколько хватает глаз — поля кукурузы, где из-под ног вылетают стайки куропаток…

С особым волнением я вспоминаю друзей и всех венгерских родственников Алике, сестру ее отца с мужем — существом субтильным и тщедушным — оба они скоро погибнут в депортации; молодых людей и очаровательных славянского типа девушек, которых я отыскал после войны — ввергнутым в нищету советской оккупацией, им удалось наладить свою жизнь уже во Франции… Я горько переживал разрушение и последовавший после войны раздел Ковечеса не только из-за красоты и очарования этих мест, но еще и потому, что здесь остались счастливые детские воспоминания Алике.