Пила еще выпряла нить и снова три раза обмотала вокруг моего пальца. Мне показалось, что нитка теперь посерела.

«Дева-Матрона, – продолжала колдунья. – Под великой звездой родился. Пришедшей с востока и с севера… Но не его эта звезда… А он, слепой и глухой… Звезду погасит… На небо посягнет…»

Речь Пилы становилась все более сбивчивой. А нить, которую она теперь вытянула из комка и трижды обернула вокруг моего пальца, показалась мне слишком темной, почти черной.

И вот, то ли действительно видя нечто в своей слепоте, то ли прикидываясь перед нами и изображая из себя пифию или сивиллу, старуха забормотала:

«Мать-богиня, на помощь… Приведут… Злобный жрец потребует крови… Он не признает. Он не почувствует… За себя испугается… А великого страха… вечного ужаса…»

Пила вздрогнула, и тело ее подпрыгнуло на кресле, будто в него ударила невидимая молния. Правая рука дернулась и темную нить оборвала.

И, выронив прялку из левой руки, седая вещунья быстро и легко вскочила на ноги. И трижды произнесла одну и ту же фразу: сначала тихим и ровным голосом, потом гневным мужским басом, а затем – испуганным девичьим вскриком.

Я понял, что фраза была одной и той же. И каждое слово в отдельности мне было понятно: «он», «жертва», «дерево» и два раза «бог». Но глагол, который связывал эти слова, мне был неизвестен. И всякий раз старуха переставляла местами слова, словно нарочно, чтобы меня запутать.

Я глянул на Рыбака, призывая его на помощь.

Но Пила рухнула в кресло, закрыла лицо руками и простонала:

«Уведи его!.. Не могу больше!.. Нет мочи на него смотреть!..»

Я и опомниться не успел, как Рыбак подхватил меня под мышки, поднял с табурета и чуть ли не вынес из хижины.

XIV. На улице светила луна. Но какая-то тусклая и серая, словно через облако пробивалась; хотя облака не было, и звезды ярко сверкали вокруг.

Рыбак держал меня за правую руку и вел по тропинке вокруг кладбища. Рука у него была холодной и изредка вздрагивала – будто от судорог.

На левой руке у меня была нитка. Оборванный конец длинно свисал с безымянного пальца, и мне хотелось либо домотать на палец, либо сорвать нитку с руки. Но правая рука у меня была занята – Рыбак крепко держал ее.

Несколько раз я глянул на своего спутника. Лицо у него было таким же серым и тусклым, как луна на небе.

Обогнув кладбище, мы вышли на проселок. И тут только Рыбак отпустил мою правую руку.

Я принялся медленно наматывать нитку себе на палец и, до конца намотав, спросил:

«Почему она называла тебя бельгом? Ты разве бельг?»

Я думал удивить его этим второстепенным вопросом.

Но он готовно откликнулся:

«Для нее нервии, морины, менапии, тунгры – всё бельги. Она нас не различает».

Я стал разматывать нитку и, когда освободил от нее палец, сказал:

«Она, скорее глухая, чем слепая. Во всяком случае, ни на одно твое возражение она не ответила. Будто не слышала… Или прикидывалась?»

«Слух у нее, как у летучей мыши. Она не только слышит на целую левгу, но и видит… этим слухом своим», – ответил Рыбак.

Я чувствовал, что он смотрит на меня, нежно и участливо, и хочет, чтобы я, как можно больше, спрашивал его, а он мне – отвечал.