Меня поразила удивительная чистота помещения. Представь себе, ни малейшей затхлости, которая обычно бывает в земляных жилищах. Пол тщательно подметен и посыпан белым ручейным песком. Камни у очага – все одинакового размера, аккуратно подогнаны друг к дружке и словно розовые. Медный котел, хотя со всех сторон его лизало пламя, блестел и сверкал, как в лавке жестянщика. И так же светилась и блестела посуда. И белой, кипенно-359

белой была рубаха на женщине. И пахло в хижине медом и тмином. И даже дым от горящего очага, как мне показалось, поднимался к отверстию в крыше ровным, аккуратным и кудрявым беленьким столбиком.

Всё это, однако, я успел разглядеть и оценить лишь потом. Ибо, едва мы вступили в хижину, женщина спросила низким, мужским почти голосом:

«Что, бельг, привел мне своего заику?»

«Доброй луны тебе, Пила, – почтительно приветствовал хозяйку мой наставник и возразил: – Но он теперь не заика. Я его вылечил, с помощью Эпоны».

Женщина повернула к нам голову. И я увидел ее лицо. Глаз у нее совершенно не было – темные, пустые глазницы. Но кожа на лице была гладкой, светлой и розовой, как у гельветской девушки. Так что, если бы не седые волосы, старухой ее никак нельзя было назвать. И стать, Луций! Какая осанка! Прямо-таки царственный поворот головы!

Она, как мне показалось, пристально на меня смотрела. И чтоб не видеть ее страшные пустые глазницы, тут-то я и стал разглядывать помещение: очаг, пол, полки с посудой, ложе у западной стены, ну и так далее.

Я всё это хорошенько успел разглядеть, потому что молчание длилось долго.

Наконец женщина велела:

«Поставь его напротив меня».

Рыбак поставил меня спиной к очагу и лицом к женщине.

«Нет, чуть правее поставь. И окно открой, чтобы мне было виднее».

Рыбак отодвинул меня к северной стене. Затем подошел к Пиле и над ее головой вынул кусок не то дерна, не то торфа.

«Вот теперь хорошо. Теперь луна его осветила», – сказала Пила.

В отверстии никакой луны не было. Было несколько звезд и неподвижное серое облако.

Тут сначала за стеной словно звякнула цепью, зевнула и вздохнула собака.

А потом, глядя в мою сторону, Пила заговорила.

(Говорила она на таком четком и ясном гельветском языке, что я понимал почти каждое слово. Так что весь разговор с самого начала могу передать тебе в точности.)

Голос у старухи стал теперь высоким и девичьим.

«Ты мне наврал, бельг. Он совершенно не заикается», – сказала она.

«Я не наврал. Я сразу предупредил, что я его вылечил», – возразил Рыбак.

«Вы, мужчины, всегда врете», – будто не слыша возражения, сказала Пила.

Тут за стеной снова звякнула цепь. А старуха девичьим голосом произнесла:

«Скажи ему, что боги его хорошо охраняют. Несколько раз спасли от верной смерти».

«Он хорошо понимает по-гельветски. Ему не надо переводить», – ответил Рыбак.

«Переводи ему мои слова, чтобы он тоже знал», – будто не слыша, продолжала Пила: – Потолок должен был упасть на его голову. Но рабыня отодвинула постель… Потом косточкой мог подавиться. Но какое-то животное – козел или хряк – толкнуло его в спину. И косточка выпала…»