Голос выдал Александра Анатольевича – из умиротворенного он стал почти угрожающим.

– Ну?! Откуда у тебя этот снимок? Я молчала.

– Кто еще с тобой дела проворачивает?

– Интерпол, – наконец разлепила губы я: только потому, что молчание становилось невыносимым.

Александр Анатольевич с удовольствием расхохотался:

– Ну, это ты мне горбатого лепишь. Я знаю, что такое Интерпол, они так грязно не работают. А вот кто еще у тебя в тимуровской команде – это мне очень интересно.

– Пошел ты!

Сухо щелкнул предохранитель.

– Ты не забывайся, так можно и дырку схлопотать. Я ведь и по-другому могу, у меня нервы крепкие, не то что у дружка твоего Володеньки. Давай так договоримся: если подробно все расскажешь – и о письме, и о кассете, ладно фотография, Бог с ней, и кто еще вокруг тебя околачивается, и откуда ты сама такая, – будет небольно и, главное, быстро. Чик – и все. Я ведь все равно из тебя все вытяну, я же не мальчик за тобой по всей Москве гоняться…

– Пошел ты!.. – Мои ответы не отличались разнообразием.

– А вот грубить не годится, нехорошо. Интеллигентные же люди. Я же о простых вещах спрашиваю. – Он похлопал рукой по кассете. – Это, так сказать, копия, малая толика. А где же оригинал?

Полиэтиленовый пакет с кассетой и дневником лежал в “бардачке” у Дана.

– Может, мы поищем, пока суд да дело, а, Ева? Я вздрогнула, но тут же вспомнила, что Володька познакомил нас в первый же вечер.

– Заглянем, например, в “бардачок”, а там и подарок для дяди Шуры припасен… Или она в надежном месте лежит, скажем, в швейцарском банке, а?

В лесу раздались автоматные очереди, и Александр Анатольевич широко улыбнулся:

– Не везет тебе с любовниками, голубка. Один сам себя жизни лишил – это честное слово даю, мне смертникам врать кодекс чести не позволяет… А теперь вот и этого сопливого фирмача… Э, да ты, я смотрю, переживаешь, позеленела вся, того и гляди Богу душу отдашь. Ты теперь за себя переживай, как самой так сладко помереть, без мучений.

Слова Шинкарева доносились до меня сквозь безнадежный, беспросветный туман. “Дана больше нет, Дана больше нет”, – билась в еще чувствующем сердце одна-единственная фраза; я передвигала ее как плоский камешек в клетках классиков: восемь, девять, десять, “солнце”, ты опять проиграла, сейчас тебя позовут ужинать, а Дана больше нет…

Автоматные очереди не прекращались, они сверлили и сверлили мозг, это всего лишь эхо, застрявшее в куполе головы, ты будешь слышать этот сухой треск до самого конца.

До самого конца, слава Богу…

– Да что они там, с ума посходили, устроили фейерверк! – глухо проворчал Александр Анатольевич.

И, стараясь скрыть явное неудовольствие, снова обратился ко мне:

– Ну а теперь скажи мне, что это за шантаж ты решила устроить…

Теперь мне было все равно. Все мои усилия оказались тщетными, все мои жертвы ничего не стоили… А теперь я потеряла единстве иного моего человека.

Ему надоело держать руку у меня на шее – или она затекла, или я показалась ему мертвой, – во всяком случае, пистолет Александра Анатольевича перестал давить на ключицы. Шинкарев деловито собрал с приборной доски все вещественные доказательства моего неумелого шантажа.