Октавиан хитер не по возрасту. Наследник Цезаря! Никто из нас не учел, сколько жребиев у Фортуны в запасе. Цезарь, Цезарь — вот кто все это начал, когда соблазнил мою мать, когда опозорил меня, отобрав Юлию и выдав ее замуж за старика. Цезарь все сам решал за других».

Вздрогнув, он вспомнил строку из «Медеи» Еврипида и громко крикнул:

— Зевс Всемогущий, запомни, кто причинил эту боль!

— Откуда это? — спросил Волумний, всегда старавшийся поначалу накапливать информацию, а уж потом заносить ее в свой дневник.

Брут не ответил, и Волумний вынужден был, бубня эту цитату, блуждать в дебрях своей памяти, пока Стратон из Эпира не подсказал другу, откуда она. Но Волумний понял, что Брут таким образом клеймит Антония. Цезарь ему даже на ум не пришел.

Раскуполид вернулся с водой. Все, кроме Брута, стали жадно пить. После этого они поели.

Несколько позже вдалеке послышался шум, который заставил их затоптать огонь. Они сидели в напряжении, потом Волумний и Дардан ушли проверить, что это было. Ложная тревога, сказали они по возвращении.

Тут вскочил Статилл, весь дрожа, — его мучил холод. Обхватив себя руками, он сказал:

— Я не могу больше это выносить! Я возвращаюсь к Филиппам посмотреть, что там происходит. Если наш лагерь покинут, я зажгу большой сигнальный огонь. С этой высоты он будет хорошо вам виден. В конце концов, он даст знак охране на перевалах держаться настороже. Ведь триумвиры теперь могут обойти Неаполь с флангов. Что такое пять миль? Я доберусь за час. Если через час огонь загорится, значит, люди Антония спят, вместо того чтобы вас искать.

И он ушел, а оставшиеся сели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не мерзнуть. Только Брут сидел один, погруженный в раздумья.

«Это конец моего пути, все было напрасно. Я был совершенно уверен, что Республика возродится, когда Цезарь умрет. Но она не возродилась. Его смерть только развязала руки еще худшим ее врагам. Струны моего сердца соединены с Республикой. Пришла моя смерть».

— Кто сегодня умер? — вдруг спросил он.

— Гемицилл, — ответил в темноту Раскуполид. — Молодой Марк Порций Катон. Он очень храбро дрался. Пакувий Лабеон убил себя сам, я считаю.

— Ливий Друз Нерон, — сказал Волумний.

Брут разрыдался. Остальные замерли, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте.

Как долго он плакал, Брут не знал. А когда слезы высохли, он вдруг почувствовал, что очнулся от нелепого жуткого сна и погружается в другой сон — невероятный, обворожительный и прекрасный. Он встал, прошел в центр поляны, потом посмотрел на небо. Облака уже рассеялись, и мириады звезд засияли над ним. Только Гомер знал слова, могущие описать то, что видели его глаза и что впитывал его ослепленный звездным сиянием ум.

Он прощается. Все это поняли, цепенея от горя. Их круглые глаза, давно привыкшие к чернильному мраку, настороженно следили за Брутом, который прошел к связкам личных вещей, взял свой меч, вытащил из ножен и протянул Волумнию.