Завороженный разворачивавшимся внизу представлением, я не заметил, как Хильдегрин успел покинуть крышу, и в этот миг он, стрелой (если только сие выражение уместно, когда речь идет о человеке столь грузном и рослом) метнувшись в толпу, сгреб Апу-Пунчау в охапку.

Последовавшее далее я даже не знаю, как описать. Отчасти все это было очень похоже на небольшую драму в хижине из желтого дерева посреди Ботанических Садов, но казалось не в пример более странным – пусть лишь оттого, что та женщина, и ее брат, и их гость, дикарь, несомненно, пребывали во власти какого-то наваждения, а теперь под властью подобных чар словно бы оказались мы с Хильдегрином и Доркас. Танцовщики (в этом я уверен вполне) Хильдегрина не видели, но каким-то образом чуяли и, разразившись гневными криками в его адрес, принялись рассекать воздух взмахами палиц, утыканных заостренными каменными зубьями.

Между тем Апу-Пунчау, вне всяких сомнений, видел его – точно так же, как видел нас, сидящих на крыше, точно так же, как Исангома видел меня и Агию. Однако, сдается мне, видел он Хильдегрина совсем не таким, каким его видел я, и, вполне может быть, облик напавшего казался ему не менее странным, чем мне – истинный вид кумеянки. Хильдегрин не разжимал хватки, но одолеть его никак не мог, а Апу-Пунчау сопротивлялся что было сил, но все никак не мог высвободиться. Наконец Хильдегрин поднял взгляд и заорал, призывая меня на подмогу.

Сам не знаю, отчего я откликнулся на его зов. Разумеется, сознательно я служить Водалу и его делу более не желал. Возможно, причиной тому явилось остаточное воздействие альзабо, а может быть, попросту воспоминания о том, как Хильдегрин вез нас с Доркас через Птичье Озеро.

Расталкивая кривоногий народец, я бросился к Хильдегрину, однако, сбитый с ног ударом палицы, случайно угодившей в висок, упал на колени. Когда же я вновь поднялся, Апу-Пунчау куда-то исчез, затерялся среди скачущих, визжащих танцовщиков, а Хильдегринов сделалось двое – один сцепился со мной, другой боролся с кем-то незримым. В ярости отшвырнув первого, я поспешил на помощь второму, и…

– Севериан!

В чувство меня привел холодный проливной дождь, хлещущий в запрокинутое кверху лицо огромными каплями, жалящими, будто градины. Над пампой разнесся раскат грома. На миг мне почудилось, будто я ослеп, но тут вспышка молнии, разогнав темноту, осветила клонящуюся под порывами ветра траву и груды обломков камня.

– Севериан!

Голос принадлежал Доркас. Приподнявшись и опершись ладонью о землю, я нащупал в осклизлой грязи что-то матерчатое, схватил находку и дернул ее к себе. Находка оказалась длинной, узкой полосой шелка с кисточками на концах.

– Севериан!

В крике Доркас слышался ужас.

– Я здесь! – отозвался я. – Здесь, внизу!

Еще одна вспышка молнии явила моему взгляду и дом, и силуэт Доркас, в отчаянии мечущейся по крыше. Обогнув глухие стены, я отыскал ступени наверх. Дестрие наши исчезли бесследно. Ведьмы с крыши исчезли тоже. Наверху оказалась одна лишь Доркас, склонившаяся над телом Иоленты. Очередная молния озарила застывшее, мертвое лицо официантки, подававшей нам с доктором Талосом и Бальдандерсом мокко в одном из столичных кафе. Казалось, ливень смыл с него всю красоту. Да, в конечном счете вечна одна лишь любовь, одна лишь богиня-любовь, а то, что мы не способны быть кем-либо, кроме самих себя, тех, кем рождены, есть наш непростительный, неискупимый грех.