«Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».

Это была та самая записка, оставленная Владимиром полгода назад в привокзальной гостинице Калуги для Мерцаловой после их последней случайной ночи. Но Софья не могла этого знать и, дочитав, положила письмо на стол и закрыла лицо руками. С трудом, сдерживая рыдания, выговорила:

– Отчего же… Маша… Отчего же ты мне ничего не говорила? Ты же знала, что я…

– Знала. Да вот жалела тебя. Думала, – может, подождешь-подождешь, да и сама его забудешь. Молодая ты еще совсем. Да еще вон как у тебя в театре дела в гору пошли. Скоро думать забудешь, как этого Черменского зовут, помяни мое слово. А вспомнишь – посмеешься. И меня поблагодаришь, что избавила.

– Но зачем же ты меня с Мартемьяновым обманула? – простонала Софья. – Зачем в гостиницу привела? Маша? Я же чуть со страху не умерла… Он со мной все, что угодно, сделать мог…

– Затем, что обо мне, кроме меня самой, никто думать не станет, – откинувшись на подушку, жестко и холодно сказала Мерцалова. – Затем, что нашей сестре дети ни к чему, а у меня ведь есть уже один… Мальчик, в Орловской губернии, у чужих людей на воспитании. А второй скоро родится – куда его? Через месяц и я, и он с голода умрем где-нибудь в номерах полтинничных. А твой купец за то, что тебя приведу, мне тысячу рублей обещал. Тысячу! Ты хоть деньги-то такие в руках держала?

Софья не ответила. Некоторое время обе женщины молчали, одна – невидящими глазами глядя в черное окно, другая – спрятав лицо в ладонях. Тишину нарушали лишь мышиная возня да тяжелые, взволнованные шаги Марфы за стеной.

– Бог тебе судья, – наконец сказала Софья, вставая. Пошла к двери, с порога обернулась, словно желая сказать еще что-то, но не стала и молча вышла в сени. Мерцалова не обернулась. Она еще долго сидела неподвижно, прислушиваясь к поднявшемуся шуму за стеной (шумела Марфа, громогласно задавая вопрос за вопросом, ответы на которые слышны не были). Наконец Мерцалова встала. Тяжело дыша и то и дело хватаясь за живот, обулась, надела платок, плотную накидку и, стараясь ступать бесшумно, вышла из дома.

Через полчаса извозчик подвез Мерцалову к гостинице «Эдельвейс», в которой уже не горели огни. Швейцар без слов пропустил ее. Актриса пересекла вестибюль, сбросив платок на плечи и поправляя обеими руками растрепанную ветром прическу, прошла на лестницу, поднялась на третий этаж и без стука вошла в седьмой номер.

В комнате по-прежнему горели свечи, уже совсем оплывшие и вот-вот готовые погаснуть. Мартемьянов лежал на диване, задрав ноги на подлокотник; услышав шаги, мгновенно, как животное, вскочил, одернул сюртук. Разглядев в полумраке вошедшую, спросил:

– Ты, Марья Аполлоновна?

– Я, Федор Пантелеевич, – спокойно ответила та. Подойдя к столу, села без приглашения, сняла мокрые перчатки, подняла на купца лихорадочно блестящие глаза.