— Кто-то еще дома есть?

На полу две пары обуви. Женские и мужские кроссовки.

— Ноу бади ин, фэллоу! — по-эллингтоновски пропевает Эш. — Подруга укатила в свой Минск голосить против Лукашенко. Она же у меня, того, активная феменистка. К универу обещала объявиться. Если менты белорусские не свинтят.

— Оно ей надо? — спрашивает он.

— Так активисты, что их для дебошей вербовали, каждому бесплатный билет до Минска дали. А Манюха свою мамку второй год не видит, вот и купилась.

— Мне бы, девки, ваши проблемы, — бормочет он, почесывая занывший висок.

На полу, кроме кроссовок, еще комом лежит одежда. Получается, с себя все сняли, едва переступили порог.

Он ногой шевелит кучу. Одна пара джинсов и рубашка, на глазок, ему в пору, но таких он не помнит. Не помнит и армейскую куртку, разбросавшую рукава в сторонке. И армейского образца сумку у двери.

Переступает через одежду. Заглядывает в дверной глазок. Вид через рыбий глаз на лестничную клетку достаточно безрадостен: мрачно и пусто. Дверь напротив открывается, выпуская мальчишку с лохматым псом. Оба выглядят вполне натурально.

Организм требует своего, и Ронин идет по адресу, указанному Эш. Потом — в ванную.

Теплый дождь омывает кожу.

Он уже не чувствует своего тела, уже не различить, где он сам, где она — скользкая, упругая, гибкая. В голове — звон, снизу накатывает жар, вот-вот взорвется яркой вспышкой.

— Замри! — Он издалека слышит ее голос.

На секунду ощущение тела возвращается, и он чувствует ее пальцы, впившиеся в плечи.

Огненная дуга замыкается, одновременно пронзив обоих. В глазах темнеет.

Хрипло вскрикнув, она закидывает голову. Пальцы скатываются с его плеч вниз, оставляя за сбой полосы сладкой боли.

Он осторожно дает ей осесть на белое дно. Стоит, ловя ртом щекочущие струйки душа.

Она ловит его пальцы, тянет вниз, к себе.

Он наклоняется, становится на колени между ее разбросанных ног. Одну руку заводит ей под голову, осторожно приподнимает, другой бережно разбирает оранжевые мокрые нити, залепившие лицо.

Ее обморочное лицо в мелких крапинках воды. Высокие монгольские скулы, припухшие губы, под полуоткрытыми веками тусклый отсвет зрачков цвета мутно-коричневого оникса.

Он чувствует внутри себя прилив огня, но не жаркого, багрово-красного, а мертво-фосфорного, холодного и испепеляющего.

И смотрит ей в глаза. Сквозь зрачки. Еще глубже.

Смотрит, пока на склере ее левого глаза не появляется крохотная красная медуза.

Эш выгибает гибкое тело, словно через него пропустили ток, руки скребут по дну ванны. Она распахивает рот, в горле уже клокочет, но Ронин ладонью гасит крик. И продолжает жечь ее мозг своим взглядом. Глубже, глубже, еще глубже.

А медуза на матово-фарфоровой склере все растет и растет, медленно распуская лепестки щупалец…

Он лежит поперек матраса, уткнув лицо в сгиб локтя. Эш, сложив ноги по-турецки, сидит в изголовье, прижавшись спиной к стене. Теперь ее мокрые волосы цвета шкуры пантеры и также отливают холодным черным огнем. На этом настоял Ронин. Время оранжевых одуванчиков и розовых соплей кончилось. Началась война. Время цвета вороненой стали.