— Спасибо за доброе слово. Будешь на Черкасчине, скажи при случае гетману, что белорусцы вместе с ним, под одни хоругви станут и рубиться будут не на живот, а на смерть.

Вышли из душной хаты. Савелий залез на телегу, долго ворошил мешки с золой. Наконец нашел один, запрятанный подальше. Развязал и вытащил сорок соболей.

— Держи, — протянул Шанене. — На железо…

Шаненя закачал русой головой, но ничего не ответил. Алексашка снял с буланого мешок с овсом, отвязал повод.

— Бери жеребца, — предложил он Савелию.

Савелий благодарно посмотрел на Алексашку, похлопал буланого по крупу. Жеребец засеменил тонкими сильными ногами.

— Ладный… Да не возьму. Он тебе с часом пригодится…

Начало лета 1648 года было солнечным и сухим. Ни одного дождя не выпало. Стали жухнуть в полях хлеба. В огородах опустилась ботва моркови и бураков, капусту безжалостно поедали гусеницы. Обмелели Пина и Струмень. Каждый день с тоской поглядывали мужики на белое от зноя небо и с тревогой — на хаты, что прижались одна к другой в тесных улочках: упаси господь, обронится искра — пойдет шугать огнем весь Пинск. Такое сталось однажды при памяти горожан, что половина города за одну ночь выгорела. Боязно было Ивану Шанене раздувать горн в кузне. Все сухое вокруг, как порох, может вспыхнуть.

Под вечер Шаненя вышел из хаты, поглядел на небо и обрадовался. Со стороны Лещинских ворот тянулись на город густые сине-лиловые облака, и над лесом за Струменью сверкали молнии. Гнетущая, мертвая тишина повисла над домами — ни лая собак, ни людского гомона. Куры раньше времени попрятались в сараи. Резкий, сухой удар грома внезапно будто расколол тишину.

— Закрой комен, Устя, — сказал Иван Шаненя дочке. — Собирается гроза.

— Боязно, — шмыгнула носом Устя и покосилась на Алексашку.

Он сидел на лавке у окошка.

— Ховайся на печке, ежели боязно, — строго бросил Шаненя. — И не вертись перед очами!

— Чего зря девку бранишь? Бабы люд пужливый… Пущай… — добродушно махнул Ермола Велесницкий. Он поднялся и толкнул засовку. Кряхтя снова уселся на лавку.

Ермола живет через три дома от Шанени. Пять лет назад он переехал в Пинск из Речицы, поставил хату, занялся портняжным ремеслом и принял Устав. Есть у Велесницкого челядник Карпуха, которому Ермола платит с мыта — за каждое пошитое изделие. Деньга у Велесницкого ведется. Мужик он не скупой и по воскресным дням любит посидеть в корчме, которую открыл бойкий лавочник Ицка на углу Жидовской улицы, против базара. В корчму Велесницкий ходит не один, а зовет с собой Ивана Шаненю и шапошника Гришку Мешковича, угощая обоих брагой и пирожками с капустой или рыбой. Шаненя в свою очередь потчевал Велесницкого и Мещковича. А Гришка был скуповат, в корчму ходил неохотно, угощений не очень принимал и сам никого не угощал. Шаненя добродушно посмеивался над скупостью шапошника, а Гришка не принимал слова к сердцу. Может быть, еще и потому без желания шел в компанию Мешкович, что баба его хворает второй год, а во дворе бегает пятеро детишек, которых надо кормить и досматривать.

Велесницкий уселся на лавке возле оконца, сцепив на животе большие жилистые руки. Лениво осмотрел углы в хате Шанени, словно видел их впервые, засопел в усы.