— Завтра утром — карету! Поеду в Несвиж… К войску…
И снова стремительно заходил по комнате.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Купец был дивный. Высокий, сухой, с пушистыми пепельными усами. Из-под мохнатой смушковой шапки настороженно поглядывали большие черные глаза. Купец напоминал Алексашке филина. Телега его завалена доверху всякой всячиной: мешками с золой, высохшими овчинами, железным сквабом. Чтоб набрать все это, немало надо походить по дорогам. За дробницами на поводу шел здоровенный и злющий лохматый пес. Купец не говорил, откуда и куда едет, только спросил Алексашку:
— Далеко до Пиньска?.. — и сам же ответил: — Верст десять, наверно, будет… А ты куда путь держишь?
Алексашка замялся, но тут же сообразил:
— В Пиньск.
— Жеребец ладный, — купец оценивающе посмотрел на буланого, потом задержал глаз на Алексашкиной рваной одежде, прищурился и ничего не сказал.
Чтоб не спрашивал больше, Алексашка добавил:
— Пан наказ дал в Пиньск.
— Кто пан у тебя?
— Телеханский, — сморщился Алексашка.
Купец зычно рассмеялся и, пригладив ладонью усы, загадочно крякнул:
— Пан Телеханский, а по лунинецкому шляху едешь! Ой, хлопец, врешь ты нескладно.
Алексашка разозлился и почувствовал, как внезапно жаром запылало лицо.
— Не знаю, какой шлях!
— Да господь с тобой! Мне все равно. Скажи лучше, в твоих краях соболей не продают?
— Продают, — наморщил лоб Алексашка. Тут же вспомнились полоцкие базары и ярмарки. Слыхал не раз, что купцы охочи до соболей и бобров, хорошо платят за мех. — Купить можно, лишь бы деньга была.
— Почем просят?
— Говаривали, двадцать штук вместе три рубля грошей, — сказал наугад Алексашка.
— О-о! — протянул купец и, надвинув на лоб шапку, почесал затылок. — Корова по статусу Великого княжества Литовского сто грошей, и не больше. А ты вон куда!
— Не я продавал. Слыхал так. Я ремеслом занят.
— Что умеешь?
— Ковальское дело. Топоры варил, пилы нарезал. На панские дормезы оси ковал.
— Паны ладно платили?
— Ведомо, плата у них одна.
— Остер ты на язык! — усмехнулся купец и, цмокнув, задергал вожжи. — Теперь паны не очень гроши бросают. Деньги на большую войну берегут. Указ короля такой: с каждой хаты в селе и городе по десять злотых в год до конца войны…
Алексашка ничего не ответил. Было жарко, и буланый шел неспокойно — досаждали оводы. Алексашка подумал: купец ушлый, по свету колесит и, видно, знает, что где деется. Зря молоть языком не станет.
— У нас тут тихо.
— Ты откуда знаешь, если дальше панского двора не хаживал? Не хочет чернь терпеть иезуитов… Ты православный?
— Какой же! — кивнул Алексашка.
— Белорусцы народ податливый, мягкий. Паны из него вон сколько крови выпили. Люд молчит. Сносит. К покорству и послушанию приучен… Скажет тебе пан голову об колоду расшибить — расшибешь. Чего молчишь?.. Расшибешь?
— Будто тебе пан заказать не может, — обиделся Алексашка.
— Я — вольная птаха. Захочу — в Неметчину поеду. Захочу — в московское царство подамся. Я про чернь речь веду. Глянь, что на Украине деется. Стало казакам муторно от шановного панства — под хоругви стали. Им другого выхода нет: кто — кого. Нашла коса на камень. Но если, упаси господь, одолеют паны, знай: во сто крат горше на Белай Руси люду будет.