Так молилась рожденная в язычестве дочь Кейстута, которая в обыденной жизни, так же, как и все тогдашние люди, попросту и доверчиво произносила имя Божье, но в доме Господнем с детской робостью и смирением возносила глаза к таинственной и неизмеримой силе.
И так же набожно, хоть и с меньшим страхом, молился весь двор. Збышко стоял на коленях сзади, вместе с мазурами, потому что только женщины прошли с княгиней вперед, и поручал себя покровительству Божьему. Иногда посматривал он на Данусю, которая, полузакрыв глаза, сидела подле княгини, и думал, что в самом деле стоило сделаться рыцарем такой девушки. Но и он тоже не пустяки обещал ей. И вот теперь, когда пиво и вино, выпитое на постоялом дворе, повыветрилось у него из головы, призадумался он, как исполнить свое обещание. Войны не было. В пограничной смуте, конечно, легко было наткнуться на какого-нибудь вооруженного немца и либо переломать ему кости, либо поплатиться собственной головой. Так он и говорил Мацьке. "Только не каждый немец, — думал он, — носит на голове павлиньи либо страусовые перья. Из гостей крестоносцев — одни только графы, а из самих меченосцев — одни комтуры, да и то не каждый".
Если войны не будет, то могут пройти года, прежде чем он добудет свои три пучка павлиньих перьев; ведь и то еще пришло ему в голову, что, не будучи сам посвящен в рыцари, он может вызвать на поединок только таких же непосвященных. Правда, он надеялся получить рыцарский пояс из королевских рук во время турниров, предстоящих после крестин, потому что этого он давно заслужил. Но что дальше? Поедет он к Юранду из Спыхова, будет ему помогать, наколотит кнехтов, сколько удастся, — и на том конец. Кнехты меченосцев — не рыцари с павлиньими перьями на головах.
И в этом огорчении и сомнении, видя, что без особой милости Божьей многого он не добьется, Збышко начал молиться:
"Пошли, Господи Иисусе, войну с меченосцами и немцами: они враги царствия твоего и всех народов, на нашем языке исповедующих святое имя твое. И благослови нас, а их сотри с лица земли, ибо они больше служат владыке ада, нежели тебе, а нас ненавидят в сердце своем, гневаясь больше всего на то, что король наш с королевой, крестивши Литву, запрещают им преследовать мечом христианских слуг твоих. За гнев сей покарай их.
А я, грешный Збышко, смиряюсь пред тобою и у пяти ран твоих молю помощи, чтобы ты поскорее послал мне трех важных немцев с павлиньими перьями на шлемах и чтобы по милости твоей позволил мне побить их до смерти. Но это потому, что я обещал перья панне Дануте, дочери Юранда, а твоей слуге, и в том поклялся рыцарской моей честью.
А что еще найдется на убитых, из того десятину благочестиво отдам я святой твоей церкви, чтобы ты, Иисусе Сладчайший, получил от меня выгоду и славу и чтобы узнал, что я обещал тебе от чистого сердца, а не всуе. И поколику это правда, потолику ты помоги мне. Аминь".
Но по мере того, как он молился, сердце его все более таяло от набожного волнения, и он накинул новое обещание: когда они выкупят Богданец, он отдаст также на церковь весь воск, который сделают пчелы на пасеках за целый год. Он надеялся, что дядя Мацько не станет против этого спорить, а Господь Иисус Христос особенно будет рад воску для свечей, и, желая скорее получить его, скорее поможет Збышке. Мысль эта показалась ему такой верной, что сердце его исполнилось радостью: теперь он почти был уверен, что молитва его будет услышана и что вскоре наступит война, а если и не наступит, он все-таки своего добьется. Он почувствовал в руках и ногах такую силу, что готов был в эту минуту один броситься на целый отряд. Он даже подумал, что, дав такие обеты Богу, можно бы и Данусе накинуть парочку немцев. Юношеская запальчивость толкала его на это, но на этот раз благоразумие взяло верх, потому что он боялся, как бы излишними просьбами не обидеть Господа. Однако уверенность его возросла еще более, когда после обедни и продолжительного отдыха, которому предался весь двор, он прослушал разговор, происшедший за завтраком между аббатом и Анной Данутой.