В изолятор? Несколько секунд я раздумывал.

Из тех двенадцати — пятнадцати человек, которые постоянно находятся в изоляторе, каждую ночь несколько умирают. Там стоит нестерпимая вонь от ночных горшков и от неперевязанных ран. Там беспрерывно, днем и ночью, кашляют и плюют. Вот только на работу никому не нужно выходить. Это уж точно!

— Хорошо! — сказал я. — Я настаиваю на том, чтобы меня осмотрел врач. А до тех пор я на всякий случай останусь в изоляторе!

Какое мне дело до того, что Франц из Дортмунда говорит:

— Дружище, в изолятор? Да там ты изойдешь поносом до смерти!

Но я не верю в то, что могу там умереть.

Антон входит в изолятор вместе со мной:

— Одному человеку с верхних нар спуститься вниз, живо! — И, обращаясь ко мне, добавляет: — Если ты будешь лежать внизу, они насрут тебе прямо на голову. Курвы!

Некоторые больные в изоляторе недовольно ворчат из-за того, что мне разрешают лечь вверху.

Но мне все равно, меня это не волнует. Я хочу, чтобы случилось то, что я затеял. Даже если я сам не знаю, пойдет ли мне на пользу то, что я намерен сделать. Я сам, да и никто другой здесь вообще не знает, чего он, собственно говоря, должен хотеть. Но даже такое решение, как это, имеет свое значение. Поэтому я хочу добиться кое-чего!

И я настаиваю на этом: совершенно верно, я хочу в изолятор! Я хочу лежать вверху! Справа в углу у окна!

Там мне снится сон, который будет еще часто сниться мне во время плена. Снова и снова. Но впервые он приснился мне в изоляторе.

Я, совершенно лысый и одетый в лохмотья, вхожу в свой родной дом.

— Садись за стол и ешь! — говорит мой отец. Отец снова живой, удивляюсь я.

Все стоят вокруг меня, а я смущенно держу в руке ложку.

— Ешь же! — говорят они мне.

— А разве я не должен сначала рассказать? — спрашиваю я.

— Ешь же! — Скрестив руки на груди, они стоят вокруг меня.

— Но я должен скоро снова уйти. Разве вы ничего не хотите услышать от меня?

Стоящие на столе торты выглядят так соблазнительно. Можно ли мне одному все это съесть?

Но я еще раз вскакиваю:

— Сначала я должен хотя бы рассказать вам, как попал в плен!

Но они качают головой. Мне становится грустно. Но затем меня охватывает ярость.

— Разве то, что я испытал, не имеет никакого значения?

И в этом месте моего сна я всегда просыпаюсь. Что же такого я хотел им рассказать?

Видимо, я должен рассказать о том, каким счастливым выглядел тот пленный, который накануне ночи своей смерти стоял нагишом в снегу между уборной и изолятором.

Я пробирался в сгущающихся сумерках к уборной, и тут он возник передо мной. Своими перепачканными фекалиями худющими пальцами он тщетно пытался расстегнуть верхнюю пуговицу своей рубашки.

— Помоги мне, камрад! Ради бога, помоги мне, камрад!

Словно вонючее привидение, он, шатаясь, подошел ко мне. Вытянул свою цыплячью шею с застегнутой рубашкой.

— Ну, покажи-ка! — покровительственно-снисходительно сказал я. Вот насколько плох человек.

И я еще заглянул ему в глаза, когда он посмотрел на меня своими сияющими от радости глазами:

— Я благодарю тебя, камрад! Я так тебя благодарю!

В своих слишком больших стоптанных фетровых башмаках он побрел дальше в снег.