– Та-аня-я! – услышала она как сквозь вату голос сестры. – Да что с тобой? Та-а-аня-я! Держи ее, мама! Она же сейчас упадет!

Отец, огненно-красный, с прилипшими ко лбу волосами и ручьями пота, которые катились не только по лицу, но и по шее, по груди, на которой была расстегнута рубашка, вынырнул из-под простыни, прижимая к себе ребенка:

– Ведь я вам сказал: уведите ее! Какие же вы все бестолочи, господи!

Таня запомнила, как они с Диной долго шли через террасу в спальню, и Дина плакала, закусывала губу, снова плакала и всё бормотала, бормотала какие-то слова, которые показались Тане незнакомыми, как будто сестра произносила их на чужом языке.

– Всё будет хорошо! Всё… слышишь, Танька… всё будет…

Она хотела спросить у Дины, что это за слова, но тут же забыла о своем желании и не спросила. В спальне Дина уложила ее, накрыла одеялом и убежала обратно в детскую. Как только за нею захлопнулась дверь, Таня вскочила и, не плача, с сухими, огромными, остановившимися глазами, подошла к окну и вжалась в стекло всем лицом. Ей показалось, что наступила зима, и за окном метель, а не дождь, и вся эта сила грохочущего гигантского звука не может принадлежать дождю, а может быть только неизвестной, идущей с неба, безжалостной и убивающей силой. И тут же что-то прорвалось внутри: она ощутила острую, как бритва, боль, распарывающую ее и одновременно подталкивающую к чему-то. Не в силах стоять, Таня сползла вниз, на пол, и оттуда сквозь залитое водой стекло посмотрела вверх. И так черно, так беспросветно было там, наверху, и так – с мерным, страшным шумом – заливало всю эту землю, внутри которой задыхался ее ребенок, что, не поднимаясь, не отводя требовательного и одновременно беспомощного взгляда от этой черноты, она зарыдала, заголосила, как деревенская старуха, но только не громко, а сдерживая голос:

– Ой-ёй-ёй! – заголосила она. – Ой-ёй-ёй! Всё сделаю! Всё, что хочешь, только не отнимай!

Она не успела даже осознать, что это вырвалось из нее, а слова уже лились сами собой:

– Ничего мне не нужно, никого мне не нужно! Прости меня, Господи! Но он же ведь маленький, он мой ребеночек! Не наказывай меня! Пусть только всё будет, как раньше, пусть только он будет здоров, а я… Мне никого не нужно, Господи! Никого, кроме него! О-ой-ой-ёй!

Не отрываясь, она смотрела наверх. Она чувствовала, что там, наверху, в черноте, ждут от нее чего-то еще: она должна пообещать и произнести свое обещание словами.

– Я не пойду к нему больше! Пусть только Илюша поправится! Я сама всё скажу ему, сама объясню, но только Илюша, Илюша пусть! Господи!

Звук страшного грохота внезапно оборвался. Дождь пошел тише, глуше, и стало казаться, что теперь он ищет примирения и шепчется с этим темным садом, который с трудом приходит в себя после пережитого.

– Я обещаю Тебе, – с силой выдохнула Таня, подымаясь с пола. – Сама всё скажу. Всё скажу ему, Господи.

Она вытерла слезы и прислушалась. Лающий кашель больше не доносился из детской, и было пугающе тихо.

– Он умер? – прошептала она и тут же оборвала себя: – Нет. Этого быть