И не было ничего удивительного в том, что Сильвена все чаще подумывала, как бы ей избавиться от Люлю.

– Еще немного сахару, ваше преподобие? – спросила Жаклина, и на ее тонких бледных губах появилось нечто вроде улыбки.

– Благодарю вас, сударыня, я уже положил достаточно, – ответил отец Будрэ.

Он наклонил чашечку, в которой лежало четыре куска сахару.

– Как же это сочетается со святостью жизни, ваше преподобие? – с легким лукавством спросила Жаклина.

– Но я вовсе не святой, сударыня, куда там! Я бы еще мог, пожалуй, приблизиться к истинно святой жизни, останься я таким, каким был в двадцать лет, или если бы, скажем, я с тех пор стал лучше. Но мне думается, в большинстве своем люди всю жизнь только и делают, что утрачивают надежды и чаяния, присущие им в двадцать лет. А я не настолько обуян гордыней, чтобы считать, будто представляю исключение из общего правила.

Ему показалось, что он говорит слишком серьезно о себе, и он со смехом добавил:

– К тому же я ужасно люблю сладкое…

Поистине доминиканец, присланный к Жаклине отцом де Гранвилажем и посещавший ее уже почти два месяца, выглядел человеком необычным. У этого рослого шестидесятилетнего мужчины под белой рясой явственно обозначался живот. Опускаясь в кресло, он не разваливался, а сидел прямо. Он был совершенно лыс, почти без бровей и ресниц, щеки на его массивном лице обвисли, тяжелый подбородок утопал в жирных складках шеи. О таких людях говорят: неладно скроен, да крепко сшит.

Он происходил из крестьян и не скрывал этого.

– Меня часто спрашивают, не родственник ли я маркизу де Будрэ. О нет! Я вовсе не знатного происхождения. Я из небогатых Будрэ: шестеро моих братьев трудятся, обрабатывая землю в Артуа, а я счел себя вправе трудиться на ниве Господней.

В этом человеке не было и следов томного аристократического благочестия, свойственного настоятелю монастыря отцу де Гранвилажу. И все же отец Будрэ был по-своему не менее величествен.

Год назад во время поста он с успехом прочитал проповедь в церкви Мадлен, в нынешнем году ему поручили выступить с проповедью в соборе Парижской Богоматери, и доминиканец мало-помалу завоевывал известность в духовных кругах.

Ничто не могло повредить его железному здоровью и ясности духа. Шла ли речь о том, чтобы проповедовать Евангелие в храме, или о том, чтобы наставить на путь истинный воспитанников коллежа, или, наконец, о том, чтобы вернуть в лоно церкви заблудшую овцу, – за все он брался с одинаковым и всепоглощающим рвением, ибо все на свете казалось ему одинаково важным.

Когда отец Будрэ впервые пришел в особняк на авеню Мессины и его провели в будуар Жаклины, то, едва взглянув на молодую женщину, он сказал себе: «Борьба будет трудной».

Пока служитель церкви объяснял молодой вдове причины своего визита, он не увидел в ее глазах ни вражды, ни недоверия, но прочел в них молчаливое презрение. Казалось, взгляд Жаклины говорил: «Ну что ж, святой отец, исполняйте свои обязанности!» – словно он был фельдшером, который приготовляет все необходимое для бесполезного укола.

И тогда доминиканец совершенно неожиданно для Жаклины принялся разглядывать безделушки и всякие редкости.