Но Око исчезло. На лазурном высоком небе просто сияли два утренних солнца. Чистых, невинных, ярких. Без зрачков.

Я тяжело дышала и не знала, куда себя деть от волнения. Мы погибнем?! А что же делать? Разве нельзя было сказать прямо, а не намёком… Как же это?! А я туплю, опять туплю! Хоть плачь!

Кто-то тронул меня за плечо. Это был Киату. Сонный, слегка покачивающийся и немного помятый, как и выглядят обычно после чересчур удавшихся вечеринок. Он с усилием воли разлеплял веки и старался не заснуть на ходу.

– Что случилось, Тася? – встревоженно спросил Киату. – Тебя кто-то расстроил? Обидел?

– Я не… А как ты?… Ты же крепко спал, – пробормотала я.

Киату сморщился, словно от головной боли, и, потирая виски, ответил:

– Я тебя чувствую.

Море тихо плескалось у наших ног. Голубое, прозрачное, с зеленоватыми и бирюзовыми полосами вдалеке. Немножко сонное, но уже ласковое, как только что проснувшийся котёнок. Небо стало чистым-чистым и на горизонте сливалось с морем, словно они были чем-то единым. За нашими спинами, за полосой раскидистых пальм и пышно цветущих кустарников народ продолжал дружно храпеть, а мы с Киату сидели на песке и смотрели вдаль.

– Значит, Всевидящее Око тебе явилось? – повторил раз, наверное, в пятый Киату.

Я не ответила, сколько раз можно «Да» говорить? Вместо этого сказала:

– Ты бы пошёл, ещё поспал, а? Кажется, у тебя не вся Анина трын-трава выветрилась. Заедаешь…

– Всё нормально, – буркнул он и вскинул на меня уставшие глаза. – Хотя нормального больше ничего не осталось. Так и не бывает!

– Почему?

– Великое Око являлось всего несколько раз людям за всю историю Дживайи. И лишь жрецам в его храмах. Сама понимаешь, мухарок среди жрецов нет. Тех жрецов назвали великими пророками…

– Ну, я не пророк, с меня дживы хватит. Слушай, – я склонила голову к плечу и посмотрела на него как бы издалека, – если женщина мухарка, то мужчина у вас по правилам должен называться мухомор?

Киату поперхнулся и закашлялся.

– Нет, что за вздор?!

– Тогда мухар. Можно ещё мух.

– Ты смешная, – Киату улыбнулся мне, как маленькой. – На Дживайе мужчины никак не называются специально. Мужчина он и есть мужчина, человек, зачем что-то ещё?

– Угу, ещё скажи: курица не птица, женщина – не человек… Темнота вы тут, дремучая! Но нет, теперь вам придётся просветлевать семимильными шагами.

Киату моргнул недоуменно. А я продолжила, наполняясь чувством собственной важности:

– Потому что само Око решило ваш патриархат обломать на корню. Дживу заслало из другого мира и девчонок с ней вместе, и мне появилось, а не кому-то другому. В общем, хамбец вашему мужскому шовинизму, женщины наступают! Ура! – и шёпотом прокричала: – Свобода! Равенство! Братст… тьфу! Сестринство!

Море плеснуло игриво и слегка окропило меня водой. Я поёжилась от утренней прохлады.

– Иди сюда! – Киату поднял руку и заграбастал меня под мышку.

Тёплый, большой. Солёный. Косы морем пахнут.

Я как-то сразу притихла, словно воробушек, и рассуждать о великой мухарской революции расхотелось. Впрочем, начинать разговор о том, что Киату ночью мне выдал, было ещё страшнее. Вдруг вскроется ещё что-нибудь кошмарное, придётся его отталкивать и, гордо подскочив, бежать прочь – навстречу заре… А хотелось просто рядышком остаться, в тепле. Какое-то чувство от него шло необычное, мягкое, доброе. Родненькое. Аж на сердце стало вкусно. Как от воздушного заварного пирожного.