Вспомнила и о другом. Совсем недавно ей позвонили из издательства. Напомнили, что издательство хотело включить в план книгу старой учительницы. Наталья Арсеньевна пыталась убедить женщину-редактора, что вряд ли это возможно. Она всегда была рада поделиться опытом с молодыми педагогами, рассказать… Но писать книгу? Вряд ли. Никогда не было у Натальи Арсеньевны особого метода воспитания детей, какого-то необычного подхода к ученикам. Просто она любила их и знала, что каждый — особый, не похожий на других и никак нельзя со всеми одинаково.

Во время телефонного разговора Ленусик вертелась рядом, подавая Наталье Арсеньевне таинственные знаки, досадливо вздергивая плечами.

— Ну странный вы человек, мамуленька, — зажурчала Ленусик, когда Наталья Арсеньевна положила трубку. — Поразительно. За такую долгую жизнь не усвоить, что нельзя ни от чего… такого отказываться. Особенно от издания книги! Прямо в руки плывет… а вы капризничаете.

— Да господь с тобой, Ленусик, я не капризничаю. Ты какое-то слово неудачное нашла. Вот уж никогда себе этого не позволяла. Просто я не берусь за то, чего не умею.

— Ну извините меня… я неправильно выразилась. Но разве какое особенное умение необходимо, чтобы поделиться своим педагогическим опытом? И потом… все сейчас пишут. И ничего…

Наталья Арсеньевна засмеялась.

— Вот именно: ничего! Зачем же мне на старости лет поддаваться модным веяниям и делать, как все?

— Затем, мамуленька, что это немалые деньги! Мы с Вадимом, как вы знаете, отпуска на даче не проводим. Снимаем ее ради Джаньки и вас… то есть ради вас и… Но в конечном счете даже не в этом дело. Просто появилось бы увлекательное дело и не оставалось бы времени…

…Наталья Арсеньевна зябко поежилась. Утренние лучи розовели в оживающих переулках, но не согревали. И ее собственная кровь словно лишь поддерживала жизнеспособность тела, не разливая упругой бодрости, которая всегда сопутствовала ей в первый осенний день школьной жизни.

Наталья Арсеньевна поняла тогда, чтó имела в виду Ленусик, не договаривая последней фразы.

Последнее время устоявшийся покой особнячка в замоскворецком переулке нарушался каждодневными, как ритуал, телефонными звонками. Наверное, телефон звенел как-то по-особому. Иначе почему неслись к его нетерпеливому интригующему зову наперегонки Ленусик и Джанька, сбивая по дороге толстопузые пуфы и чудом не переворачивая мебель. Иначе почему расцветало нежнейшей из улыбок смуглое лицо Ленусика, вспыхивали огоньками ее колдовские глаза, как по мановению волшебной палочки, разглаживались морщинки и седина в волосах обретала кокетливость специально нашалившей молодости. Повизгивала изнемогающая от восторга Джанька, переживая всю полноту кратковременного собачьего счастья.

— О господи, Ленуська, ты скачешь, как молоденькая, — вырвалось как-то невольно у Натальи Арсеньевны, чуть не сбитой с ног ринувшейся к телефонному аппарату Ленусиком.

Мгновенным гневом ошпарил мимолетный взгляд, поселив растерянное недоумение в душе Натальи Арсеньевны.

Особнячок наводнили массажистки, портнихи, маникюрши и педикюрши. Часами советовалась Ленусик по телефону с приятельницами по поводу „идучих“ и „не идучих“ к ее располневшей фигуре нарядов. Взбивались на кухне яичные маски для лица, варились кремы, взбалтывались лосьоны. Выстроились вдоль зеркала полчища коробок импортной косметики. Резким контрастом бледнело рядом с розовой, возбужденной Ленусиком усталое, неожиданно осунувшееся лицо Вадима. Глуше и растерянней звучал его голос. А Наталья Арсеньевна воспринимала с улыбкой очередную причуду приемной дочери, повторяя полюбившуюся ей фразу Ариадны Сергеевны: „Ни в чем-то у нее меры нет. Все на пределе, все в крайностях“.