– У меня есть отдельная гостиная… наверху. Никто не может войти туда, не получив разрешения или без того, чтобы я знал об этом. – И он похлопал по огромному ключу, что висел у него на поясе. – А дверь там дубовая.

Но Грейс Ричардсон не двинулась с места.

Я же, как истинный сын своих родителей и поэтому всегда побуждаемый сознанием того, что д eq (о;ґ) лжно делать, заговорил как можно убедительнее, имея в виду ее успокоить:

– Мадам, я обещаю обсудить с вами вашу просьбу. Но вам легче будет разговаривать, когда вы отдохнете. К тому же ваш сын… Мальчик, наверное, проголодался.

Эти слова ее, видимо, убедили. Мне кажется, напряжение оставило ее, и она даже стала будто бы меньше ростом, ощутив себя в безопасности, чего в последнее время ей так недоставало. Она так и стояла в полной неподвижности, потом подняла на меня взгляд и проговорила:

– Доброта – величайшая из добродетелей… – Она вдруг замолкла, словно от боли, и не промолвила больше ни слова. До этого мгновения мне никогда в жизни не приходилось видеть столь ранимого и столь нуждающегося в защите существа.

К двери подошел мальчик и заглянул внутрь, но тут же опять отвернулся. К моему великому неудовольствию, он наклонился, подобрал с земли камень и швырнул им в миролюбивую собаку Джона. Он промахнулся, но бедное животное бросилось прочь, поджав хвост и ища, где бы спрятаться. Мы с Джоном переглянулись, и я направился к двери.

Мальчик увидел выражение моего лица и неодобрительный взгляд. Я сказал довольно резко:

– Это очень добрая собака. И очень старая. С ней надо хорошо обращаться.

Мальчик взглянул на съежившуюся собаку, потом на меня. Потом сделал то, что я нахожу совершенно необычайным: он подошел ко мне, прижался головой к моей руке чуть ниже локтя и, как младенец, засунул в рот большой палец. Я воспринял этот жест как просьбу о прощении, и мы с минуту постояли так, а потом он снова убежал, быстроногий и оживленный. С молчаливой и нежной заботой огромный и добродушный Джон провел женщину к лестнице. Мальчик последовал за ней и, когда они поднимались наверх, проходя мимо портрета короля, Луи обернулся и помахал мне рукой. Сияние этой неожиданной мальчишечьей улыбки словно осветило темную лестницу.

– А ваш багаж, мадам? – крикнул я ей вслед. – Велеть ли принести его к вам?

Ответа не последовало. Я подождал. Женщина пыталась побороть смущение. Остановившись на лестнице, она заговорила, глядя вниз поверх перил:

– Мы застряли в Йовиле, – сказала она. – Багажа у нас нет. Очень сожалею.

Кучер, который, к нашему удивлению, не попросил, чтобы о его упряжке позаботились, нетерпеливо переминался у двери, прислушиваясь к этому обмену репликами. Я протянул ему монету.

– Благодарствую, что подождал, – сказал я. – Дама с мальчиком дальше не поедут.

– Да у их и багажа-то никакого не было в Йовиле, – пробормотал он. – Да и до Йовиля никакого.

Кучер был кривоногий человечек, неприветливый и неприятный, из тех, кто часто сидит верхом на каретных козлах. Я пристально его рассматривал. Нос у него был крючковатый, а глаза-бусинки, на мой вкус, слишком малы. А может быть, в тот момент подозрения вдруг поднялись во мне высокой волной точно так, как неожиданная приливная волна поднимается на наши рифы.