Страх и вина сестры; Теодора нагнала ее на лужайке. Обиженные, раздраженные, они в молчании двинулись прочь от дома, и каждой было жалко другую. Когда человек зол, или смеется, или напуган, или ревнует, он совершает поступки, невозможные в другое время: ни Теодора, ни Элинор не задумались, что опасно далеко отходить от Хилл-хауса после заката. Отчаяние гнало их укрыться в темноте; закутанные каждая в свой плотный, ненадежный, нестерпимый плащ ярости, они упрямо шагали бок о бок, мучительно ощущая это соседство, и ни одна не хотела первой начинать раз-говор.
В итоге молчание нарушила Элинор; она ударила ногу о камень и сперва из гордости намеревалась не замечать боль, но через минуту заговорила напряженно, стараясь не повышать голос:
– Не понимаю, с какой стати ты решила, будто можешь вмешиваться в мои дела. – Она выражалась официально, чтобы избежать потока обвинений или незаслуженных упреков (они ведь друг другу чужие? или кузины?). – Мои поступки совершенно не должны тебя волновать.
– Так и есть, – мрачно ответила Теодора. – Твои поступки меня совершенно не волнуют.
Мы по разные стороны ограды, подумала Элинор, но я тоже имею право жить, и я убила час с Люком в попытке это доказать.
– Я ушибла ногу, – сказала она.
– Сочувствую. – Голос Теодоры звучал вполне искренне. – Ты же знаешь, какая он свинья. – Она помолчала и добавила решительно, с каким-то даже весельем: – Поганец.
– Меня это абсолютно не касается. – И поскольку они были женщины и ссорились: – Да и вообще, тебе-то что…
– Нельзя было ему такое спускать, – сказала Теодора.
– Что именно? – осведомилась Элинор.
– Влипнешь ведь, дурочка, – сказала Теодора.
– А если не влипну? Ты очень огорчишься, что в этот раз оказалась не права?
Теодора ответила устало, с ехидцей:
– Если я не права, то страшно за тебя рада, хоть ты и дурочка.
– Ну что еще ты могла сказать!
Они шли по тропке к ручью, чувствуя в темноте, что идут под уклон, и каждая втайне обвиняла другую, что та нарочно выбрала дорогу, по которой они когда-то брели счастливыми подругами.
– Ладно, – произнесла Элинор рассудительным тоном, – тебе это все равно не важно, чем бы все ни кончилось. Какое тебе дело, как я себя веду?
Теодора минуту шла молча, и Элинор внезапно ощутила нелепую уверенность, что та в темноте незримо протянула ей руку.
– Тео, – неловко произнесла она. – Я совсем не умею говорить с людьми.
Теодора рассмеялась.
– А что ты вообще умеешь? Убегать?
Ничего непоправимого еще сказано не было, однако они топтались на самом краю прямого вопроса, который, как и «Ты меня любишь?», раз прозвучав, навсегда останется незабытым и неотвеченным. Девушки шли медленно, задумчиво, по спускавшейся к ручью тропе, сближенные ожиданием: теперь, когда маневры и колебания были позади, оставалось лишь терпеливо дожидаться решимости. Каждая знала почти до слова, что другая думает и хочет сказать, каждая готова была зарыдать от жалости к подруге. Обе разом почувствовали, как переменилась тропа, и одновременно поняли, что другая чувствует то же. Теодора взяла Элинор под руку; не смея остановиться, они медленно продолжали путь, а тропка перед ними петляла, темнела и расширялась.