А все просто — цену надо себе знать и на шею без дела не вешаться! Тогда и муж будет вести себя, как полагается. Вот взять хотя бы меня. Уж на что Бетси перед Джоном задом крутит, а колечко-то он мне подарил, да и потолковали мы с ним всерьез! А что, я по-другому не согласная, я вам ни какая-нибудь блудница вавилонская, я девушка порядочная. Да и сам-то Джон мужчина хоть куда, и муж из него выйдет неплохой, если в хорошие руки попадет. Ведь в жизни небесной все от Господа зависит, а в земной, житейской — от нас, от женщин. Ну, от тех, у кого ум есть. Да и Джон-то, небось, сам не дурак, видит, кто ему в жены годится, а кто только так, вечерок скоротать. Да и правду сказать, у нас такую, как Бетси, замуж-то только слепой да глухой возьмет. И сколько б она мне за Джона волосы повыдирать ни обещалась, а все равно — что было, то не скроешь. И если ей, не успели мы толком обжиться, каждый второй в этом самом Скарборо уже при встрече улыбается, так яснее ясного, отчего. Так что с Джоном у нее не выгорит, это уж я точно знаю. А вот с кем-нибудь не из наших мест, может, что и выйдет. Мало ли тут всякого народа шатается? Может, и найдет себе кого. Она-то, ясное дело, хочет благородного… может, и вправду, среди них какой дурак и сыщется.
Хотя посмотреть на этих благородных поближе, так тоже ничего хорошего. Все, как у нас, только по-другому обзывается. Взять хотя бы эту даму Беатрису, что теперь у нашей леди в подругах. Был бы у ней мужик хороший — и днем покладистый, и ночью не ленивый — так разве ж она отправилась бы в такую даль из своих-то земель? Сразу ясно, что муж у ней дрянь какая-нибудь, потому как от хорошего мужика на богомолья не бегают. Выдали, небось, голубку за какого-нибудь старого пердуна или кого-нибудь навроде нашего Гисборна, царствие ему небесное… Вот она и мается. А, может, и чего похуже, ведь всякому терпению конец имеется… Нет, до душегубства дело вряд ли дошло, но, может, чего и набедокурила. Глаз-то у ней горит, такую в черном теле держать — себе дороже. Так что что-то тут нечисто, хотя кто их, благородных, разберет.
Но вот был у нас в деревне один такой, малость придурковатый, Джоном звался. И однажды — уж то ли по голове его стукнули, то ли перепил, то ли еще чего приключилось — но только он совсем, видать, сдурел и говорит: не хочу зваться Джоном, хочу Уильямом. Мне это имя больше нравиться. Уж и смеялись над ним, и от церкви отлучить грозили, и куда похуже упечь, а он все на своем стоит. Ну и жалко нам его стало, что с убогого-то возьмешь? Ну и кричим ему, бывало: «Вилли! Вилли! Подь сюда!», а он и ухом не ведет. Раз на третий только и сообразит, что об нем речь. А крикнем «Джонни!» — тут же встрепенется, хоть и виду не подает. И ничего удивительного, потому как ежели тебя всю жизнь Джонни окликали, то на Джонни до конца своих дней и отзываться будешь. Вот и тут такая же история: чем больше на нее гляжу, на даму эту, тем больше замечаю — не тем именем ее крестили, каким она у нас тут прозывается. Но наше дело сторона — в чужие дела влезать не след, нам бы со своими разобраться… А с дамой этой поаккуратнее надо быть, недаром говорят — береженого Бог бережет. Я уж и Бетси намекнуть пыталась, но куда там! Заткнись, говорит, дура неумытая, ничего ты в благородных дамах не понимаешь! Я, говорит, дам-да-отмерь, и жениха себе найду из баронов, а ты так деревенщиной и проживешь, если всякие глупости выдумывать будешь. Нам, говорит, счастье само в руки плывет, только знай не зевай! А сама все с этой Жозефой, Беатрисиной горничной шушукается. Прям не разлей вода! Оно конечно, я ей теперь не подруга, рылом не вышла. Но это ладно. Это мы уж как-нибудь. А вот какая ты ни на есть благородная, а Джона-то тебе не окрутить, так и знай!