— Занятно. Слушай-ка, воин, а ваших… ну, то есть, наших у вас много?

— Дак, почитай, десятка три полных, — сообщает тот, что назвал меня «глуздырем».

— И еще четверо, — добавляет тощий.

Он, кстати, самый опасный из всей честной компании. Жилистый, с узким, хищным лицом и холодными глазами. Если что — буду его первого валить…

— Тридцать четыре, значит… Так-так… А ежели я, к примеру, вам по три марки на человека сразу предложу, а потом еще добавим, с добычи — пойдете ко мне?

— Да ты, кто будешь-то, чтобы таким местом серебра бросаться? — вскидывается крепыш, но тут худой что-то зашептал ему на ухо. Тот недоверчиво хмыкнул, а потом спросил, — Это тебя, что ли принцепсом Робером именуют.

— Да, — на всякий случай я отступил еще на шаг назад и снова положил руку на рукоять ятагана. Кто его знает, что «землячкам» может в голову стукнуть?.. — Не похож?

— А я что говорю?! — взорвался жидистый. — Гудок — тот еще блудень удатный был! Должно, слюбился с какой, а та рексовой женкой и окажись… Вот и вырос такой витязь… А про три марки — не лжешь ли?

— Вам — хоть сейчас дам, остальным — коль придут…

— Ты вот что, Гудкович… — Жилистый делает шаг вперед. Похоже, что командир — именно он… — Мы за прочих тебе слово сказать так не можем, но коли подождешь — завтра поутру ответим. Прощевай, пока…

С этими словами он подходит к стене и перемахивает через бруствер. Остальные следуют за ним. Твою мать! Да у них тут веревка на крюке! А я и не заметил. Во, блин…

Утро сегодня солнечное, но на душе у меня хуже, чем в самый ненастный день… Еще недавно шутка с тамплиерами казалась мне очень остроумной. Но шло время, и на душе с каждым днем становилось все тревожнее. От Ричарда — ни слова. От его матушки — тоже. И это странно. Ни за что не поверю, что им ничего не известно, и, более того, не удивлюсь, что им донесли обо всем мои же придворные. Утверждать, конечно, не стану, но прошедшие годы научили меня не доверять никому. Уж кто-нибудь, да скажет, уж как-нибудь, да донесет. Не придворные — так сами тамплиеры. А не тамплиеры — так еще кто-нибудь. Слухи, особенно такие, распространяются слишком быстро. Но в ответ — тишина. Я ожидала чего угодно — гневных писем, развода, пострижения в монахини… но только не безразличия. И это гнетет меня более всего. А в такое прекрасное утро — тем более.

Прогуливаясь по монастырскому саду, я стараюсь отвлечься от грустных мыслей, вызывая в воображении картины моего будущего аббатства. Но это мало помогает, все равно я то и дело сбиваюсь на тревожащие меня раздумья. Шедшие рядом две мои дамы уже не надеются развлечь меня легкой болтовней. Сочувствую, им приходится нелегко… Но что поделать — такова жизнь. Поэтому я так спокойно отношусь к тому, что под разными предлогами двор мой с годами редеет, и с легким сердцем отпускаю дам и немногочисленных кавалеров в родные поместья, разрешаю вступать в брак или отправиться в путешествие. Мне не нужна пышность, да и чем меньше будет кругом чужих людей, тем лучше. И на сегодняшний день рядом со мной осталось не более двадцати человек. Ничтожная свита для королевы Англии, скажете вы? Возможно. Но меня это устраивает.