Павлов пригласил оперативных работников, поздравил с важным событием в жизни коллектива, предостерег от благодушия и беспечности: чекистская служба требует постоянного напряжения.

Теплая августовская ночь неслышно скатилась по косогору в глубокий и долгий овраг, туда, где среди черемушника и дуплистых ветел приютились домишки усть-лиманской бедноты. Старая Агафья намаялась и припозднилась сегодня, помогая дочке с зятем на их огороде, возвращалась домой знакомой тропкой почти на ощупь. Глаза ее плохи стали, да, как говорится, сапоги дорогу знают, ноги сами каждый камушек, каждую коряжину на пять чуют. Только было спустилась она к развилке двух тропок, что возле колодца, как услышала рядом, шагах в пяти всего, негромкие мужские голоса. Отпрянула с испуга в кусты — кому она вроде бы старая нужна, но ведь береженого и бог бережет, времечко-то нынче лихое. Да и говорили невидимые ею мужички заговорщически, потаенно.

— Слышь, Платон, — гунявит один бабьим голосом, — а отваливать как будем?

— Не егози, — оборвал, приглушая бас, второй, — не твоя забота. Лага там каждую стежку знает.

— От, гад, сколько же наших-то?.. — опять кипятится первый.

— Тихо вы, черти! Разбазарились, — осаживает этих двоих кто-то третий, видать, у них главный. — Значит, так, встречаемся у Монастырки в пять, — говорит он. — Винты у всех?

— Мой на хуторе, заскочим по пути, все равно за лошадьми.

— Ладно. А ты, Яшка, керосина с собой захвати.

— Это петуха им, значит?

— Слышь, Платон, дождется он у меня, отрежу я ему язык болтливый.

— Давно пора, — соглашается хрипатый.

— Ну ладно, отвал, братаны!

Один затрещал кустами совсем близко, махорочным дымом пыхнул в самый нос Агафье. Обомлела вся, захолонуло сердце. Раздышалась только дома, когда, заперев дощатые двери на все крючки и щеколды, забилась в теплый закуток за печкой: «Страхи-то какие, господи! Ничего, кажись, и не поняла, а страхи-то!»

Всю-то ноченьку не спалось старой женщине. Ведь зять у нее в милиционерах. Редкую ночь дома ночует. Все разбойников вылавливает. Ей уж ее одногодок Гаврила Тарасович, мудрый старик, так прошамкал своим беззубым ртом: не сносить-де Федору, зятю ее, головы; быть, мол, дочке ее, Танюхе, вдовой во цвете лет. Смекнула Агафья из услышанного нынче разговора (жизнь-то на своем веку повидала и с изнанки, и с лицевой стороны), что разбойное дело затевается. А того, кого Платоном назвали, тоже признала, по голосу его хрипатому определила. И брательника его, Яшку-чоконутого, тоже срисовала — известные в Загорщине хулиганы — оторви да брось! Достойные отпрыски отца своего, сквалыги, Химичева Мокея-целовальника. За свои почти тридцать лет инструмента доброго в руках не держали, ничему не научились еще, а пакость какую сотворить — человека безответного до смерти напугать, парня в их околотке чужого покалечить, девку честную испортить — на это они мастера!

Нет, не будет говорить Федору о нынешнем, решила Агафья. Как пить дать, встрянет зятек-то. Он таковский! И откуда в нем чего взялось? Когда Танюшка привела его в дом, в первый-то раз, до чего же робким он Агафье показался. Головой под притолоку, на тело мослястый, плечи саженные, руки тяжелые, работой слесарной разбитые — с десяти годков в депо паровозном мозоли натирал, стоит с ноги на ногу переминается, слова не найдет, как ответить, руки куда деть. И после того, как поженились, хорошим человеком оказался — с ней, тещей, уважительный, к жене всегда приветливый, по хозяйству охочий. И деньгу зашибить, а потом попридержать до нужного момента тоже вроде бы умеет. Непьющий попался. Ну чем не мужик! Да тут, в эту самую революцию, пристал он до «большаков». То слово не знал откуда взять, чтобы ей, старухе темной, ответить, коль спросит чего, а то на собраниях — возьми его! — стал беспременно говорить. Откуда чего взялось-то? Суждения всякие. Послали его в милицию — пошел. Наган на ремень нацепил. Ну что ты, Федот, да не тот!