Бесчувственность, привитая воспитанием, нашла свое выражение не только в произведениях П. Хандке, но и в картинах ряда художников-абстракционистов, и в творчестве других писателей. Вот как описывает Карин Штрук одного маленького мальчика:

«Дитгер не умеет плакать. Но смерть горячо любимой бабушки сильно потрясла его. Придя с похорон, он сказал, что на кладбище ему даже захотелось выдавить из себя пару слезинок. Он так и сказал: „выдавить“...

По словам Дитгера, ему не нужны сны. Он очень гордится тем, что не видит их. Он говорит: у меня крепкий здоровый сон без всяких сновидений. Ютта говорит: „Дитер не желает признавать, что иногда все же видит сны, и скрывает свои истинные чувства“» (К. Struk, 1973, S. 279).

Дитгер — продукт послевоенной эпохи. (Думается, что многие педагоги посчитали бы его идеалом воспитанного мальчика.) А что чувствовали его родители? Их поколение имело гораздо меньше возможностей выразить свои естественные чувства, чем нынешнее, поэтому сохранилось мало свидетельств.

Кристоф Мекель публикует в своей книге «Скрытый образ» (Suchbild) отрывок из записей отца — поэта и прозаика, ранее придерживавшегося либеральных взглядов. Эти записки как раз относятся ко времени Второй мировой войны.

«Со мной в купе женщина... Она рассказывает о произволе немецких чиновников, об их продажности, о безумных ценах, об Освенциме и тому подобных вещах... Как солдат я от всего этого далек, в сущности, эти проблемы меня совершенно не интересуют. Я сражаюсь за Германию и не буду наживаться на войне, зато хочу вернуться с нее домой с чистой совестью. Многие штатские, действительно, ведут себя мерзко, и я сам искренне презираю их. Может я дурак, но солдаты постоянно оказываются в дураках и за все платят своей кровью. Но зато чести у нас никто не отнимет (24 января 1944 г.).

Пошел за обедом, пришлось сделать небольшой крюк, и я стал свидетелем публичного расстрела на склоне возле спортивной площадки двадцати восьми поляков. Множество людей толпилось на прилегающих улицах и берегу реки. Гора трупов — зрелище, конечно, жуткое и отвратительное, но оно меня никак не тронуло. Ведь расстрелянные убили двух солдат и одного имперского[5] немца. Я воспринял увиденное как сцену из новой постановки народного театра (27 января 1944 г.)».

Человек с подавленными в детстве чувствами способен настолько отождествить себя с государством, что автоматически действует так, как ему предписано, даже при отсутствии внешнего контроля:

«Узнав, что полковнику что-то нужно от меня, я приказал позвать его. Он кое-как выбрался из машины, подошел поближе и через безбожно коверкающего немецкий язык старшего лейтенанта начал жаловаться. Оказывается, нехорошо пять дней почти не кормить их. Я коротко ответил, что нехорошо переходить на сторону Бадальо[6]. А вот когда другие <итальянские> офицеры, продолжавшие, якобы, придерживаться фашистских взглядов, предъявили мне все мыслимые и немыслимые документы, я распорядился включить у них в машине печку и вообще стал разговаривать более вежливо (27 октября 1943 г.)» (Chr. Meckel, 1980, S. 62 и 63).