Душ и туалет находились на лестничной площадке.

— Я недалеко, вернусь минут через десять, о’кей? А ты сиди смирно, ладно?

Он притворился, будто все понял, но стоило ей скрыться из вида, как он завыл во всю глотку. Уууууууу… Уууууууу…

— О, черт, ну что за поганец этот пес! — проклинала она его во время своего (торопливого) омовения под душем. Поспешно завернувшись в махровое (не слишком большое) полотенце, она выскочила в коридор и наткнулась на соседа из комнаты напротив, пожилого субъекта, выходца откуда-то с Балкан, которого давно уже числила в покойниках.

— Что такое! Вы все еще живете… э-э-э… здесь?

Сосед выглядел крайне напуганным. Он указал подбородком на сотрясавшуюся дверь Гаранс, в которую бился изнутри ее новый квартирант.

— О, не беспокойтесь, он очень добрый…

— Кито ето стучать там у тебья винутри?

— Собачка… Очень добрая собачка, не бойтесь ее… Она просто еще не привыкла… А вы-то сами как поживаете? Вас так давно не видно, я даже заволновалась…

— Моя хорошо знать — правила запрещать собаки жить здесь, в этот дом. Отшень строго запрещать, да!

Ну, здрасьте вам! Гаранс была готова взорваться, как вчера, при встрече с невесткой. Вместо этого она стянула потуже узенькое полотенце, весьма относительно служившее ей прикрытием, и холодно ответила:

— Сейчас я вам скажу, мсье Войтич, что меня убивает… Меня убивает в буквальном смысле — поверьте, это не пустые слова, во мне действительно умирает какая-то частичка души, да-да! — так вот, меня убивает сознание, что при той кошмарной жизни, которую вы прожили из-за нацистов и Тито, из-за всего, о чем вы мне рассказывали — о ваших идиотских религиозных распрях, о смерти родителей и младшего брата, о потере всего имущества, в общем, из-за всех ужасов, выпавших в прошлом на вашу долю, — единственное слово французского языка, которое вы верно произносите, — это «правила»…

Пока она держала перед ним эту пылкую обличительную речь, негодяй-пес за дверью ее комнаты продолжал завывать, создавая для нее звуковой фон на манер античного хора.

— Правила… Господи, как это грустно… Я-то думала, вы ожили, мсье Войтич, но нет, вы безнадежно мертвы. Вы не заслуживаете того, чтобы встретить в коридоре такую красивую девушку, как я. — Вот, глядите!..

И она щедро распахнула свое полотенце, чтобы доконать старика, потом стянула его подмышками еще туже, чем прежде, прошла мимо так близко, что чуть не растрепала усы балканца, и захлопнула за собой дверь. Правда, не слишком свирепо, потому что петли и без того сильно пострадали.

— Заткнись, наконец, паразит несчастный! Ты меня уже достал!..

Пес даже не обиделся на ее грубость, до того был счастлив, что она наконец вернулась к нему.

Этой ночью Гаранс Ларьо не спала, она, можно сказать, перерождалась.

Ей было двадцать три года и семь месяцев. Она жила в комнатушке, какие обычно снимают студенты, хотя давно уже нигде не училась. Пока она еще не хвасталась этим обстоятельством, но на факультете ее не видели с незапамятных времен… Она была так называемой «вечной стажеркой» — иными словами, работала задарма и позволяла ездить на себе всем кому не лень. В настоящий момент она служила в некой галерее современного искусства. Звучит гордо, а на деле — то еще дерьмо. Две трети своей жизни она проводила в подвале, пялясь на экран, в окружении всяческой мазни, от которой слезились глаза. Когда она не разбирала архивы (проще говоря, не занималась уборкой), ей приходилось дежурить на вернисажах в роли девочки на побегушках. Ее непосредственный начальник был вполне мил, но не семи пядей во лбу, а командовала ими главная шефиня — тощая дылда, умная, но высокомерная. Или, точнее,