— А от госпожи Эшбахт письма не было?

— Нет, кавалер, не было, — отвечал Увалень, вставая с сундука, на котором сидел.

«Зачем спрашивал, дурак, будь там письмо, так Увалень уже отдал бы его тебе».

И он опять от обиды, от досады задает глупый вопрос:

— А мое письмо вы госпоже Эшбахт передали?

«Да как же он мог не передать?»

— Конечно, кавалер, в руки, при епископе то было, за столом они сидели.

— И что она сказала?

— «Благодарю вас».

— «Благодарю вас»? И все?

— И все.

— И не читала? — Волков начинал раздражаться. Куда только девалось благодушие и приятное расположение духа от двух писем.

— При мне нет, — начал вспоминать Увалень. — Спрятала в рукав.

«Мерзавка, всем поведением своим норовит уколоть, всяким движением показывает высокомерие свое графское. Семейная спесь так из нее и лезет наружу. Ты хоть в лепешку расшибись, хоть сарацинского султана победи, все равно она губу будет кривить в небрежении, ведь она из рода графского, а ты выскочка из бюргеров, из городских простолюдинов. Или, может, она так холодна из-за Шоуберга, но так то уже в прошлом, чего о нем думать, или она до сих пор по нему сохнет?»

Эх, жаль, что нет другого «Шоуберга», чтобы ей насолить, он бы и его повесил на заборе.

Волков встал:

— Вы свободны, Александр.

Накинул шубу и решил пройтись перед обедом по лагерю, подойти к реке. Настроение у него было дурным, но его скрашивало то, что у него почти не болела нога при ходьбе.

«Как хорошо это и удивительно, когда у тебя ничего не болит», — в который уже раз думал он.

Волков остановился около воды, поглядел, как по ледяной воде тянутся один за другим четыре плота, по течению на запад. А плоты те все из хорошего леса, на плотах по щиколотку в ледяной зимней воде стоят сплавщики, и ничего, не холодно им, все краснощеки так, что с его берега видно. Он проводил плоты взглядом: война — войной, а плоты плывут. Ничего, пусть пока плывут, раз деньги платят. Пусть плывут и догоняют мертвяков, что сегодня он покидал в эту реку.

Плоты уплыли, а кавалер уставился на неказистую заставу, что построил сержант Жанзуан на возвышенности за заброшенной деревней. Тут к нему подошел Рене, что-то хотел сказать про дележ добычи, но кавалер его опередил:

— Как вам эта застава, ротмистр?

— Шалаш, — ответил Рене.

— Шалаш? — Волков засмеялся и вдруг стал строг. — Именно шалаш. А шалаши мне тут не нужны. Из того серебра, что привезли сегодня горцы, возьмите денег, сколько будет нужно, и купите леса, покупайте те плоты, что тут проплывают. Поставьте на месте шалаша форт, и чтобы в три человеческих роста, чтобы был вал и ров хороший, башни по углам для арбалетчиков и мост. Ров копайте до тех пор, пока вода не появится, река близко, долго копать не придется. Форт пусть будет на тридцать человек — двадцать солдат и десять арбалетчиков. Завтра я сниму лагерь и пойду в Эшбахт, а вы, родственник, останьтесь здесь со своими людьми и вернетесь, как закончите.

Рене стоял чуть растерянный, он уже и забыл, что хотел сказать кавалеру.

Видя его растерянность, Волков едва заметно усмехнулся:

— За старшего в форте оставите сержанта Жанзуана. Он тут уже прижился.